Мариинский театр только теперь закрывает сезон, который к финальной летней стадии стал заметно оживленнее и привлекательнее. За год оперная труппа Мариинки подготовила всего пять премьер. Для нее это удивительно мало. Зимой показали монументального «Князя Игоря» и моцартовскую «Так поступают все». Потом как будто опять переводили дух (еще после прошлогоднего насыщенного сезона), ездили в Москву на «Золотую маску», покоряли вместе с Гергиевым Москву «Пасхальным фестивалем» и с размаху въехали в летнее расписание кочевряжистым «Борисом Годуновым» в самой первой авторской редакции. Нескладный, хотя многими своими элементами запоминающийся спектакль был принят несколько растерянно, не в пример пышной августовской «Турандот».

Казалось, все основные события сезона позади. От «Онегина» не ждали ничего особенного. В жарком воздухе не веяло ни амбицией, ни ажитацией. Каково же было удивление публики, когда выяснилось, что «лирические сцены» -- на редкость удачное оперное представление: простое, прозрачное, летнее, трепетное и драматургичное.

«Онегин» -- это уже вторая удача Мариинки с оперным Чайковским. В 1999-м «Пиковая дама» режиссера Александра Галибина спровоцировала появление на свет целого фан-клуба, пораженного бесплотным, полупризрачным изяществом лирико-символистской постановки.

В отличие от «Пиковой» над «Евгением Онегиным» работала французская постановочная команда. Режиссеры Патрис Корье и Моше Ляйзер со своими непременными партнерами художниками Кристианом Фенуйа и Агостино Кавалька выкроили для Мариинки (и не только -- еще для парижского театра «Шатле», куда постановка будет перенесена зимой) редкую для здешних мест конструкцию -- репертуарный спектакль без всякого пафоса, но сделанный современно и профессионально. Если представить европейский оперный процесс в виде импозантных революционных белоснежек в окружении стаек непременных репертуарных гномов, то мариинский «Онегин» -- настоящий, скажем, пятый гном: трудолюбивый, опрятный, сдержанный. Не звезда, но и не серая мышь. Этакий репертуарный молодец, знающий цену собственной скромности.

Среднестатистический постановочный европеизм, замешанный на отстраняющей минималистской сценографии и психологической графике внутри, роднит этого «Онегина» с мариинскими версиями опер вагнеровского «Кольца». Но вместо немецкого акцента в эстетике новой постановки различим французский. А главное -- при всем почти обескураживающем спокойствии, с которым Корье--Ляйзер используют почтенные стереотипы современной оперной режиссуры, спектакль не выглядит ни дрябло, ни старомодно.

В схеме сцена выполнена как традиционный белый пустой куб, но на деле в нем такой баланс определенности и пластики, строгой непроницаемости плоскостей и мягкой геометрии проемов, что традиционность отступает и позволяет обнаружиться основному достоинству спектакля -- интонации. Она деликатна, камерна, трепетна и просто невозможно проникновенна. По-детски и до слез. Ее истоки лежат в традициях французского интимного кино, с одной стороны, и не в поэзии Пушкина даже, а скорее в прозе Тургенева -- с другой. Интересно, что, преспокойно отдаляясь от Пушкина, постановщики неожиданно, словно в обход, приближаются к Чайковскому. Характерное интонирование позволяет «Онегину» избежать всего того, что неизбежно всплывает из подсознания при первых звуках оперы Чайковского -- малохольности, ходульности, сахарных слез и липкого лиризма.

Интонация рождается из изумительно проработанных мизансцен, сочиненных осторожно, мелкими штрихами, с неожиданными вспышками драматичных кульминаций внутри сдержанных рисунков и с упрямой линией общего развития. Сцены буквально собраны из деталей психологических реакций героев: из «замираний сердца», нервной оторопи, различимого за геометрией разводки раздражения, потерянностей и растерянностей.

Актерам приходится работать на полутонах, но получается не у всех. Ирина Матаева в роли Татьяны замечательна от начала до конца спектакля. Ее вокалу немного не хватает силы и объема, но он красиво окрашен и, главное, драматургически отделан и безупречен по стилю. Актриса великолепна в сцене письма (отметим, что напряжение этой сцены расширено до размеров всей картины, так что диалоги с няней здесь оказываются не прослойками, а основой всей конструкции). Она поразительна (не проронив ни звука) в сцене ответной онегинской выволочки и она волшебна в финале.

Трепетно и не вульгарно звучит Ленский в исполнении Евгения Акимова. Вокально он самую малость пережал в предсмертной арии, но и сама сцена дуэли -- единственная в спектакле выглядит режиссерски небезупречно. Здесь остаются только полутона, а если актер не может их сыграть, все распадается и провисает. Вот очаровательно юный и вокально благородный Онегин Виктора Мороза как раз таки не мог. Интимный драматизм полунамеков для него оказался труден.

И все же все герои этого спектакля при помощи режиссуры выглядят такими, какими их хотел когда-то видеть автор, -- юными, тревожными, «не оперными» и не банальными. Даже Онегин, проглотив аршин, из-за своей зажатости (придуманной, между прочим, режиссерами) лишен ходульного самодовольства. Как лишено его все представление. Кроме своей нежной, острожной чувственности спектакль обращает на себя внимание еще одним: для Мариинки больше характерен стиль, при котором основной драматургический вес приходится на долю гергиевского оркестра. Именно он обычно больше всех страдает, возбуждается, пылает, конфликтует и изнывает. Здесь, при всей виртуозности своего звучания, при всей темповой пластичности и тембральной мягкости, оркестр наконец-то оказывается одним из участников общего театрального ансамбля. А это уже нечто если и не совершенно новое, то редкое и ценное для Мариинского театра.