Инсталляция-перфоманс Human writes всемирно известного хореографа Уильяма Форсайта и профессора Колумбийского университета Кендалла Томаса -- работа не новая. В 2005 году ее показали в Цюрихе, потом на экспериментальной площадке Форсайта -- франкфуртском Depot, затем в дрезденском Hellerau, на второй официальной сцене хореографа, еще в Брюсселе и Истанбуле. Теперь перфоманс для 42 участников (15 человек из труппы Форсайта, большая часть -- из компании Саши Вальц, часть вольнонаемные) и тьмы запущенных прямо в представление зрителей, состоялся и в Берлине. На площадке Radialsystem V, ассоциирующейся со всем самым актуальным. Почему сейчас -- понятно. Международному фестивалю Tanz im August, с его главной темой «права человека», нужна была мощная, по возможности провокативная кульминация. И впрямь -- реальные истории рабынь-домохозяек из стран третьего мира в проекте Deserve, или автобиографические заметки облаченной в паранджу танцовщицы в спектакле Manta на фоне форсайтовского грандиозного эксперимента не более чем скромные реплики на злобу дня.

Форсайт и правовед Томас подошли к вопросу ущемления физических свобод глобально и проиллюстрировали его буквально. Масштаб затеи ужасает почти сразу, едва переступаешь порог зала, в котором скрежещет и ноет что-то электронное, с высокого потолка свисают промышленные лампы, а на пяти десятках цинковых столов корчатся перформеры, силящиеся изобразить на покрывающих столы белых полотнах фразы из принятой в 1948 году «Всеобщей декларации прав человека». «Никто не должен содержаться в рабстве» -- на немецком, о праве на защиту -- по-русски и прочие тексты на английском, французском, японском едва проступают на полотне. Их необходимо -- такова задача -- прорисовать «непрямым способом». Иначе говоря, просто взять карандаш в руки и написать категорически запрещается. Поэтому у одних пишущих закрыты глаза, другие нащупывают холст, повернувшись к столу спиной, третьи пытаются зафиксировать точку на полотне в тот момент, когда поставленный на ребро стол на них падает. Пишут пальцами ног, приставив уголь к носу или лбу. Пишут лежа, извиваясь червяком, держа уголек за спиной. Мечут карандаши в стол метров с двух. Не попадают, уголь крошится, ударяясь о пол, и уже через полчаса не только артисты, но и зрители похожи на шахтеров, уворачивающихся от летящей со всех сторон породы.

Выглядит все это довольно жутко. Как будто попал в подпольный цех, где люди с ограниченными возможностями неутомимо самовыражаются. Образцы творчества развешены тут же на стенах -- черные кляксы, размазанные буквы, следы пота и борьбы с текстом, телом и неподдающимся карандашом. Такие граффити можно представить на стенах тюрьмы, в больницах для душевнобольных -- уж больно мрачно. В качестве образца на стене у входа красуются плакаты со статьями «Всеобщей декларации прав». Многие останавливаются и читают их как будто впервые.

У зрителей -- своя функция. Перед входом для них висит инструкция, в которой их просят быть активными (но не сразу) и помогать артистам. Во второй половине перфоманса зрители и впрямь старательно подключаются к процессу -- руководят, например, «слепыми» («влево -- теперь прямо -- чуть вниз, стоп») или делают работу за них, следя, например, за движением глаз артиста, указывающего, в какую сторону водить карандашом. Пожилая дама, долго наблюдавшая за тем, как зависший над столом на одной руке юноша тщетно пытается дотянуться до удаленной буквы, решительно подставила свою спину. Свидетели охнули, но, дама, выдержав вес артиста, поднялась с сияющей улыбкой тимуровца.

Сам Форсайт, нам в России известный как постановщик гениальных сверхскоростных балетов, но никак не в качестве перепачканного углем перформера, неутомимо трудился в одном из отсеков зала. Ставил на стол карандаш, водружал на него, как на каблук, пятку -- карандаш отскакивал, линия не получалась. Форсайт слюнявил пальцем образовавшийся след и воинственно мазал образовавшейся грязью стол и собственный лоб. Вид у него был очень сосредоточенный. Прирожденный организатор пространства, Форсайт выделялся. Через полчаса он уже сколотил вокруг себя небольшой цех, где скорее давал мастер-класс. Руководил, режиссировал и умело направлял публику, не жалея времени на разъяснения. Задача состояла в том, чтобы на поставленном на бок полотне рисовать буквы, которые сам он показывал, двигаясь между столами -- разумеется, особым способом: ходить можно было только спиной и в определенных направлениях. Если подопытные надолго зависали над столешницей, Форсайт улыбался как всепонимающий терпеливый врач, отпускал их и тут же вербовал других.

«Хотите порисовать?» -- прямо глядя в ясные глаза гения, я вдруг честно сказала «не-а». Не то чтобы твердо решила реализовать свое право «не участвовать». Скорее, застигнутая врасплох, доверилась сработавшему инстинкту самосохранения (ну как объяснить самому Форсайту, что у бывших советских идеосинкразия на любого рода коллективные действия, что некоторые даже на гимн Родины из чувства протеста не встают?). «Нет?» -- переспросил величайший, и в его глазах мелькнуло легкое удивление.

Действие меж тем двигалось к кульминации -- зал грохотал. Столы сдвигались, нагромождались один на другой, образовывали выгородки, дворы-колодцы, высоченные помосты, вызывавшие в сочетании с веревками, которыми обматывали себя и друг друга перформеры, ассоциации с помостами для казни. Пространство все больше походило на пыточную: зрители, прежде великодушно приходившие на помощь ущербным, теперь сами оказывались в положении людей с ограниченными возможностями. Впрочем, охотно. Две девушки гоняли зрительницу, в руках которой был карандаш, но коснуться поверхности стола ей категорически не удавалось. Стол буквально вышибали у нее из-под рук тянущие его на веревках артистки.

Понятно, что это как с записанными на бумаге словами о правах -- есть-то они есть, да кто ж тебе их даст. Игра оборачивается манипуляцией, сотрудничество -- эксплуатацией, демократия -- тиранией коллективного контроля. Все как в жизни. Непонятно другое -- политкорректные до самопожертвования, добровольно меняющиеся ролями с актерами, легко принимающие любые правила игры зрители знают, где остановиться? Или их доверие гению столь безгранично, что тормоза не срабатывают? Вызывают у них, например, естественное отторжение «понарошку» увечные люди, ради глобальной метафоры «несвободы» имитирующие телесные муки тех, кто ущемлен по-настоящему? Или чувство протеста не возникает потому только, что подобная реакция не записана в правилах игры? Но ведь тогда, получается, нас можно заставить играть по любым правилам, сочинив перед этим соответствующую декларацию о способах перемещения в клетке и снабдив ее как можно более затейливой инструкцией по способам отстаивания свобод, ведь если за них не побороться, их ведь как бы и нет?

Получается вообще-то так. Но размышлять на эти темы -- дело профессора Томаса.