Не так давно к нам приезжал другой спектакль по Мольеру -- «Мизантроп» в постановке знаменитого француза Жака Лассаля. Пресса тогда была в общем благосклонной, однако, отмечая высокую постановочную культуру, критики сетовали, что за артистами на сцене наблюдаешь, как за красивыми рыбками в аквариуме. Что спектаклю не хватает сколь-нибудь внятной трактовки. Что он сделан стильно, но стерильно.

Зря сетовали. Подобная стерильность предпочтительней многих режиссерских изысков. Например, тех, что предложил публике надежда французского театра Артюр Нозисьель, предпославший своему "Мнимому больному" весьма обстоятельный комментарий. На оборотной стороне программки он разъясняет, что история центрального героя пьесы Аргана -- это на самом деле история самого Мольера, который знает, что скоро умрет, и у которого, как и у Аргана, очень непросто складываются отношения с женами, возлюбленными и детьми. В связи с вышеизложенным постановщик поручает главную роль двум артистам, один из которых (Пьер Жерар) представляет собственно персонажа комедии, другой (Жан-Филипп Видаль) -- мнимого больного в исполнении Мольера. Этот Мольер-Арган то принимает участие в сценическом действии, то наблюдает за происходящим из зрительного зала. Прочие же персонажи комедии оказываются одновременно лицедеями из мольеровской труппы, вовлекающими драматурга в спектакль, дабы волшебной силой искусства уврачевать его душевные раны. Режиссер предлагает зрителям почувствовать, как из трагических жизненных коллизий великий драматург творит комическую иллюзию и как ею же на пороге смерти утешается. Для вящей убедительности в текст комедии "внедрен" текст Джованни Маккиа "Молчание Мольера" -- воображаемый разговор между великим драматургом и его дочерью Эспри-Мадлен Поклен, который плавно переходит в диалог между Арганом и его младшей дочерью Луизон. Поклен-Луизон на чистом русском языке играет -- причем играет скверно -- петербургская актриса Елена Руфанова (Ева из фильма Александра Сокурова "Молох"). Зачем -- бог весть. Существа дела сей странный ход не меняет. Существо же состоит в том, что в отличие от изысканного и графичного спектакля Лассаля в столь же графичном и изысканном спектакле Нозисьеля (никаких ярких красок, все черно-белое, все в дымке, все исполнено грации и достоинства) трактовка есть. Да еще какая. От нее трещит по швам вся пьеса. Она разжевана и положена зрителям в рот. Но проглотить ее практически невозможно. Просто потому, что театр существует по совсем иным законам, чем биографическое исследование или литературоведческая статья.

Идея наложить историю персонажа на историю жизни автора часто бывает привлекательна, но редко продуктивна. Теоретически такого рода наложение можно проделать со многими произведениями мировой литературы. В Просперо из "Бури" увидеть Шекспира, в Чацком -- черты Грибоедова, в Печорине -- Лермонтова, Николае Ставрогине -- Достоевского. Но стоит ли? В случае с "Мнимым больным" -- точно нет. Это действительно последняя и, вероятно, прощальная пьеса Мольера. За ее фарсовыми перипетиями действительно проглядывает горечь и предчувствие близкой смерти. Более того, это пьеса в известном смысле пророческая: великий драматург умер после четвертого представления спектакля, с трудом доиграв главную роль. Но помимо прочего это еще и блестящая комедия с буфонными трюками, очаровательными дурачествами, с галереей шарлатанов-докторов и аптекарей-невежд. У тех, кто знаком с историей театра, неизбежно всплывет в памяти знаменитый портрет Станиславского в роли Аргана -- с огромным гуммозным носом, мелкими струпьями на лице и малюсенькими глазами. Именно в этой роли доброго, но глупого домашнего тирана великий артист впервые продемонстрировал, как можно совместить психологизм и гротеск, бытовую достоверность и абсолютную театральность.

В спектакле Нозисьеля Арган похож на Клеанта, Туанетта на Анжелику, все вместе -- на собирательный образ французского артиста с хорошо артикулированной речью и изяществом движений. Никакого интереса к подробностям и деталям. Ко всем этим баночкам-скляночкам, порошкам и клистирам, которые у Мольера заполоняют собой всю сцену и сами становятся участниками фарсовой круговерти. Волшебная материя пьесы трачена режиссерской концепцией. А все ее обаяние попросту потеряно. Глубокомысленный режиссерский комментарий оборачивается на сцене нестерпимой скукой. Два с половиной часа зал тщетно пытается рассмеяться или хотя бы улыбнуться. Не тут-то было. Концепция, как геомагнитная буря, давит на него своей псевдо-философской тяжестью и окутывает каким-то сонным маревом. В результате зрители уходят из театра совершенно больными. Причем не с мнимой, а самой настоящей мигренью.