В 1967 году Давид Самойлов написал одно из самых горьких своих стихотворений. Вот и все. Смежили очи гении./ И когда померкли небеса,/ Словно в опустевшем помещении/ Стали слышны наши голоса. // Тянем, тянем слово залежалое,/ Говорим и вяло и темно./ Как нас чествуют и как нас жалуют!/ Нету их. И все разрешено. Скорее всего восьмистишье это родилось около 5 марта -- годовщины ухода Ахматовой. Написанному позднее эссе о Пастернаке Самойлов даст название «Предпоследний гений». Гений последний -- Ахматова, чье поминовение Пастернака отозвалось в стихах Самойлова: И все цветы, что только есть на свете,/ Навстречу этой смерти расцвели./ Но сразу стало тихо на планете,/ Носящей имя скромное... Земли. Тишина, о которой говорит Ахматова, полнится не только печалью, но и умиротворяющим величием. После ее ухода космос превращается в «опустевшее помещение», а торжественной тиши мешают голоса незадачливых -- ложных -- наследников, что обречены скорому небытию. «Темно и вяло» -- легко распознаваемая характеристика предсмертных стихов Ленского, «искренность» которых не отменяет, но подчеркивает их беспомощность и вторичность. Поэзии больше нет и, кажется, быть не может. «Эпиграмма» (рабочее название стихотворения, вызывающее как пушкинские, так и ахматовские ассоциации) ждала публикации десять лет. И мы не знаем, что было тому причиной. Может быть, цензурно-редакторское иезуитство. (Нет, у нас разрешено далеко не все! С каких это пор члены СП СССР говорят «и вяло, и темно»? Хочешь грустить по гениям -- вообще-то сомнительным -- грусти. Но зачем же обижать собратьев по цеху, таких «хороших и разных?) А может быть, глубокое смятение Самойлова, что ощутил себя одним из жалких и смешных «заместителей» истинных поэтов.

Пятью годами позже (1972) Самойлов напишет: Меня Анна Андревна Ахматова/ За пристрастье к сюжетам корила./ Избегать бы сюжета проклятого/ И писать, как она говорила. // А я целую кучу сюжетов/ Наваял. И пристрастен к сюжетам./ О какое быть счастье поэтом!/ Никогда не пробиться в поэты. Этот самоукор остался в ящике письменного стола. Как и другой, пожалуй, еще более резкий: Теперь уже знаю:/ Стихи потекут./ Их целую стаю/ Моей нарекут. // Сего не преложишь,/ Как сказано встарь,/ Пиши, пока можешь,/ Несчастная тварь!

Самойлов знал, что такое освобождающий прилив вдохновения. Знал, что пресловутое (ох, не одна Ахматова на сей счет высказалась) «пристрастье к сюжетам» вовсе не извинительная слабость, но глубинное и органичное свойство его поэтического мировидения. Наконец, он безусловно знал себе цену и не был склонен к самоуничижению. Характерно, что его отчаянные и покаянные стихи, как правило, не становились достоянием читателя. И это касалось не только размышлений о поэтическом деле, о возможности быть поэтом во времена, когда в отсутствие гениев стало «разрешено» (допустимо, приемлемо) «все». Поэзия существует как поэзия (а не перепевы или эксперименты) лишь в том случае, если жизнь поэта наполнена большим смыслом.

Хотел бы я жить, как люблю и умею,/ Но жить не хочу я и жить не умею./ Когда-то имел я простую идею./ А нету идеи -- и я холодею. // Да, я холодею и надо неметь./ Но, Боже, ведь быть не могу бессловесен./ Ведь ты мне вручил колокольную медь,/ И пенье, и странную надобность песен. // Хотел бы я жить, но, увы, не могу!/ Хотел бы я верить, но, Боже, не верю./ Хотел бы не лгать -- ежедневно я лгу,/ Хотел бы терять, но жалею потерю. // О Боже, о Боже, кто может помочь!/ Какой собутыльник приникнет к стакану?/ О, как ты желанна мне, вечная ночь,/ В которую кану, в которую кану. Это тот же 70-й год (прожито полвека), которым датированы стихи о «несчастной твари», обреченной на бессмысленное писание, изготовление «чужих» или «ничьих» стихов, которые простодушные симпатизанты будут восторженно именовать «самойловскими». И еще тогда же: Настала такая эпоха,/ Что все мы желаем итога,/ Черта и под ней: итого./ А что итого? Кроме Бога/ Под этой чертой -- ничего. // Под этою жирной чертою/ Все замыслы, все прожитое:/ И если все это сложить,/ А после из этого вычесть.../ Получится... (Остановитесь!..)/ Что просто не стоило жить!

Между тем вторая половина 60-х -- 70-е (то есть тот самый период, когда слагались и прятались в стол приведенные выше скорбные и не предполагающие «утешений» признания) -- время для поэта счастливое. В год своего юбилея (тот самый 1970-й!) Самойлов пишет «То осень птицы легче...», «Не мысль, не слово, -- а под снегом...», «Мне снился сон. И в этом трудном сне...», «В воздухе есть напряженье...», «Хочу, чтобы мои сыны...» (стихи о завершении жизненного пути и светлом прощании с миром), «Кончался август...» (апология внутренней свободы поэта), «Там дуб в богатырские трубы...», «Поэт и гражданин», «Возвращенье от Анны...». Именно об эту пору Самойлов вполне становится (и осознает себя) «артистом в силе». Нет! отнюдь не забвенье,/ А прозрение в даль./ И другое волненье,/ И другая печаль. // И другое сверканье,/ И сиянье без дна.../ До свидания, камень!/ И да будет волна.

Впереди было еще двадцать лет и долгая вереница больших поэтических свершений. Но ведь и позади была отнюдь не пустота: перечень лучших (прочно вошедших в состав русской поэзии) стихов Самойлова 40--60-х годов отнюдь не короток. Повторюсь: цену себе поэт знал, а к сторонним реакциям относился с умной иронией. Так было в начале пути, когда его «не замечали», так было и в лучшие годы, когда выстраивался интеллигентский (и в общем интеллигентный) «культ» поэта. И платят позднею ценой:/ «Ах, у него и чуб ржаной!/ Ах, он и сам совсем иной,/ Чем мы предполагали!»/ Спасибо тем, кто нам мешал!/ И счастье тем, кто сам решал, -- / Кому не помогали!

Самойлов всегда решал сам, по-пушкински не боясь того, что зовется «противоречиями». Потому нерасторжимо слиты его безжалостность к себе и гордость сделанным, жесткий спор со временем и стремление судить об эпохе «не по крови и не по гною», нежность и мука безлюбья, радость приятия жизни и тоска от душащей пошлости, игра и предельная серьезность, скептицизм и доверие завтрашнему дню поэзии, России, человечества. «Мне выпало все», -- сказано еще в одном исповедальном стихотворении, и это было правдой. Той правдой, что не сводится к частностям. Мне выпало счастье быть русским поэтом./ Мне выпала честь прикасаться к победам. // Мне выпало горе родиться в двадцатом,/ В проклятом году и в столетье проклятом. // Мне выпало все. И при этом я выпал. // Как пьяный из фуры в походе великом. // Как маятник мерзлый валяюсь в кювете./ Добро на Руси ничего не имети. Страшно. И все равно светло. Ибо хриплый финальный стон не может (и не должен) перекрыть органной мощи зачина, в котором клокочет свободный дух поэта Давида Самойлова. В котором живы его непридуманное счастье и непоказная честь.