Те, кто бывал в новом театре Анатолия Васильева на Сретенке, знают: там много воздуха и света, вольно проникающего через призмы прозрачных крыш. Прогон «Илиады» прошел в самом свето- и звукопроницаемом пространстве театра -- так называемом Тау-зале. Все окна в московскую жару были открыты настежь, сквозь стекла за спинами актеров просматривался урбанистический пейзаж, а звуки эллинской речи соперничали с гудками машин.

Начальный звук спектакля -- дробь множества босых пяток на блестящей поверхности паркета. Словно табун лошадей вомчался. «Илиада» -- спектакль многонаселенный: семеро героев гордого вида и кроме этого хор, еще добрых два десятка человек. На актерах вовсе не театральные наряды, а спортивные кимоно в разных вариациях черного и белого. Будто ты и не в театр попал, а на тренировку в спортзал.

«Илиада» выросла из простого тренинга, и понадобилось для этого лет семь, не меньше. Гомеровский эпос казался поначалу лишь наиболее подходящим материалом для васильевских экспериментов по сопряжению звучащего слова и вкрадчивых движений восточных единоборств. Минималистская музыка Владимира Мартынова зазвучала в «Илиаде» всего год назад -- тогда-то тренинг стал потихоньку слагаться в спектакль.

Особую манеру произнесения стихов в «Школе драматического искусства» сам Васильев называет «твердой интонацией» -- когда каждое слово с усилием вгоняется актером в воздух, будто гвоздь, по самую шляпку. Так поступал Васильев и с Пушкиным, и с Мольером, но тверже, чем в «Илиаде», слово у него еще не звучало. «Маленькие трагедии» рядом с гомеровским эпосом -- пластилин супротив мрамора. Произнесение каждого звука требует от актера больших физических усилий, да и актерами этих людей называть совестно -- скорее уж они резчики по слову, что ли. Наверное, так бы звучал Гомеров гекзаметр, если декламировать его, сидя на спине гнедого жеребца, несущегося в галопе по полю боя.

Сначала кажется, что актеры просто вознамерились перечислить все слова, входящие в массив гомеровского текста. Когда хор грянет начальные строки 23-й песни «Илиады» (а в эту главу входят история погребения Патрокла и знаменитые игры ахейских героев в честь погибшего), первую минуту пребываешь в замешательстве: на каком языке они говорят? на древнегреческом? на русском? Затем привыкшее ухо начинает вылавливать в монотонном скандировании отдельные слова: «пышногривые», «рек он», «багряно-гнедый», «меднолатые ахейцы», «кобылицы»... Напористые слова-кентавры осаждают тебя с копьями наперевес -- так греки десять лет штурмовали Трою. За два часа, что длится представление, до тебя долетит, возможно, лишь 10--20 процентов копий. И дело здесь, понятно, не в плохой дикции. Здесь поставлено на службу цветаевское «мне безразлично, на каком непонимаемой быть встречным», здесь смутный намек на далекие, давно отшумевшие сражения, подробности которых тебе, собственно, и не так уж важно знать. Отдельное слово, отдельный звук становятся важнее сюжетных поворотов, и зритель довольно быстро сдается на милость победителя, упиваясь сладостью непонимания.

Минималистская музыка Мартынова и минималистская режиссура разъяли «Илиаду», как труп, но мертвые слова, разъединенные на звуки, каким-то загадочным образом вновь складываются перед тобой в неумолчношумящий гул, призывая из глубины времен ахейских героев. Они бьются перед нами на мечах, угрожающе воздымают вверх копья, натягивают тугой лук, они сходятся врукопашную, демонстрируя свою силу и ловкость. Васильевская «Илиада» -- дюжий и упругий спектакль. Слово у Васильева обладает куда большей физической силой, чем тело. Вялые, полуотмершие слова прошли настоящий курс бодибилдинга и нынче щеголяют перед зрителями настоящими культуристами.