Поденные записи Александра Твардовского, публиковавшиеся на протяжении нескольких лет журналом «Знамя», ныне составили двухтомный «Новомирский дневник» (М., «ПРОЗАиК»). Текст подготовлен и прокомментирован дочерями поэта В.А. и О.А. Твардовскими, предварен энергичной статьей ныне, увы, ушедшего Ю.Г. Буртина, которая была написана еще в 2000 году. Печально, что двухтомник издан так поздно (похоже, осуществлению проекта помогло близящееся столетие Твардовского), но радость от того, что этот незаменимый исторический источник и одновременно яркий «литературный памятник» стал доступен читателю, заставляет приглушить ворчание о наших нерасторопности и небрежении хронологически близким наследием. (Впрочем, в случае Твардовского необходима «позитивная» оговорка, она же напоминание тем, кто упустил значительное издание: в 2005 году «Вагриусом» была выпущена книга «Я в свою ходил атаку...», свод военных дневников и писем автора «Василия Теркина».)

Двухтомник открывает тетрадь 1961 года, не в последнюю очередь года XXII -- ультрапрогрессивного, антисталинского -- съезда правившей страной партии, где главный редактор «Нового мира», претерпев немало мытарств (дадут или не дадут слово?), произнес смелую речь, занявшую в «Правде» целую полосу. Последние записи сделаны незадолго до смерти опальным писателем, жестоко и цинично оторванным от своего любимого журнала (поминая Твардовского, Солженицын назвал его насильственную отставку убийством). Главный жизненный сюжет этих лет Твардовского -- «Новый мир», напряженное и вдумчивое строительство журнала (свободного, умеющего привлечь и оценить весьма несхожих, но настоящих литераторов, внутренне цельного, верного избранной сути), строительство, неотделимое от непрекращающейся ни на день борьбы с идеологическими надсмотрщиками всех рангов, что закончилась трагическим поражением. (Поражением исторически закономерным, обусловленным всем укладом, условно говоря, «брежневской» идеологии-политики, тяжко сказавшимся на дальнейшем бытии подсоветской культуры да и культуры постсоветской.) 29 мая 1970 года Твардовский, перечитывавший на злосчастном «досуге» свои дневники, сделал запись: «Редактором «НМ», в том смысле, какой приобрел окончательно, я стал, судя по тетрадям, примерно с 60-го г. До этого как бы вроде шла работа для себя и для ж<урна>ла. А тут все концы сходятся: и «Дали» (поэма «За далью даль», ее восприятие читателем, сюжет с Ленинской премией, которой это разом «правильное» и «крамольное», «половинчатое», переходное и глубоко искреннее сочинение было все же удостоено. -- А.Н.), и Солж<еницын>, Т<еркин> на том свете».

Твардовский 60-х вовсе не перестал быть поэтом по преимуществу, но его «работа для себя» словно бы вошла в состав «работы для журнала». Вот почему, когда Твардовскому рекомендовали свыше отдавать «рискованные» вещи в другие журналы, ибо «нескромно», дескать, главному редактору публиковать самого себя, он страстно возмущался не только копеечным «аппаратным» интриганством (шанс провести под «другими» обложками, честное слово, минимален), но самой постановкой вопроса. Твардовский ощущал себя легитимным наследником Некрасова, а «Новый мир» -- продолжением «Современника» и «Отечественных записок», немыслимых без стихов их великого редактора-поэта.

Читая тетради Твардовского, воочию видишь органическое единство «работы для себя» и «работы для журнала». Стиховые фрагменты (как правило, многократно правящиеся, что позволяет следить за ходом поэтической мысли и становлением текста) перемежаются собственно «дневниковыми», хроникой напряженной (часто -- изматывающей, но и полнящейся радостью от литературных удач) новомирской жизни, зарисовками «путевых впечатлений», фиксацией важных разговоров, чужих «историй», слухов (в безгласной стране дело происходит), то оправдывающихся в дальнейшем, то вполне фантастических. Если «творческая» составляющая тетрадей интересна в первую очередь филологам и тем немногим искушенным ценителям поэзии, для которых процесс «вырастания» стихотворения важен почти так же, как «конечный результат», то часть «хроникальную» не минует ни один историк (включая, конечно, и историков литературы) 60-х. Ибо, во-первых, Твардовский пишет далеко не только о «Новом мире», а во-вторых, летопись величия, противоречий и гибели журнала зримо выражает болезненный и печальный исторический период, серьезное изучение и осмысление которого (как и всего русского ХХ века) -- дело сколь насущное, столь и далекое от завершения.

Даже если б рабочие тетради Твардовского сводились к груде «материалов», необходимых историкам и литературоведам, издание их стало бы значимым культурным фактом. Но в них есть и что-то существенно большее -- голос автора, поэта, редактора, организатора литературной жизни, не по своей воле «политика», гражданина (обретающегося в обществе, где слово это и стоящее за ним понятие глумливо девальвированы), большого человека. Этот голос слышен всегда -- в горьких заметках об очередном произволе цензоров и высшего начальства, в лаконичных откликах на новопрочитанное или перечитываемое, в характеристиках собеседников, в размышлениях о себе и своем деле... Твардовский был «разным» -- мужественным, упорным, по-мужицки хитрым, осмотрительным, горячим, честолюбивым, пристрастным («Новый мир» был лучшим журналом своего времени, но отнюдь не родным домом для всех тогдашних достойных писателей; вкус у Твардовского был строгий, но и субъективный, что не могло не приводить к литературным конфликтам и обидам) и, как всякий крупный человек, меняющимся с ходом времени. Внимательный читатель дневника может следить не только за тем, как растут стихи и журнал, но и за тем, как растет сам Твардовский. Безусловно, сам он это отлично понимал. Свидетельством тому последний фрагмент большой и многоплановой записи от 16 сентября 1965 года (издатели с основанием поместили его и на задней стороне обложки второго тома). «...это не только след всего написанного мною, это -- моя жизнь -- как ни отрывочны и случайны эти записи, -- без них я сам для себя наполовину мертв, -- но это материалы, некий черновик «Главной книги». Многие русские писатели ХХ века мечтали о таком, вырастающем из сделанных для себя заметок, итожащем жизнь (свою и своей эпохи) сочинении, часто беря в образец «Былое и думы». Кто-то книгу в таком -- свободном -- духе написал (в иных случаях хочется сказать: лучше б ее не было; жанр сколь прельстителен, столь и опасен), Твардовский -- не успел. Но и «черновик» ее (по крайней мере в явленных нам частях) дорогого стоит.