Бывают художники радикальные. Звезда современной хореографии Саша Вальц -- отважный художник. Предельные состояния человека -- основное поле ее театральных исследований, но в отличие от многих своих коллег передать их на сцене она умудряется так, что это вызывает не физиологическую и не примитивную человеческую (может, «скорую помощь» позвать?), а исключительно эстетическую реакцию.

NoBody -- последняя часть трилогии Вальц о телах. Первая часть (она так и назывался «Тела» -- Korper) была одновременно первой постановкой, осуществленной молодым режиссером в «Шаубюне». (Этот респектабельный берлинский театр -- тот самый, которым руководил некогда Петер Штайн, -- Вальц возглавляет сейчас вместе с молодым Томасом Остермайером.) Спектакль сразу же пригласили на Эдинбургский фестиваль. Британская критика усмотрела в хореографическом опусе в первую очередь социальную подоплеку. Что, конечно, правильно. Опыт тоталитарного режима, ужасы концлагерей, утилитарное отношение к человеку -- все это не раз отозвалось в жутковатых «Телах». Когда две женщины, стоя на авансцене, торгуют собственной плотью -- печенью, легкими, сердцем, -- аккуратно прилепляя друг на друга ценники, этот анатомический рынок не может не вызвать соответствующих исторических ассоциаций. Так же как эпизод, в котором обнаженные люди кубарем катятся вглубь сцены. Куда? В братскую могилу, в преисподнюю? Бог весть.

Но еще важнее оказалась метафизическая подоплека действа. В области актуального искусства сказать новое слово куда сложнее, чем в области традиционного. Можно бессчетное количество раз станцевать «Жизель», но выставлять вслед за Дюшаном писсуар, раскрасив его в клеточку, или повторять с небольшими изменениями спектакль Пины Бауш -- непродуктивно и бессмысленно. Саша Вальц умудряется быть оригинальной на поле актуального искусства.

То, что окружающий мир враждебен человеку, давно уже стало общим местом современного танца, но в «Телах» частью этого враждебного мира оказывается сама телесная оболочка. Человек является одновременно и хозяином своего тела, и его рабом. Это не мандельштамовское «я и садовник, я же и цветок», ибо садовник относится к цветку с симпатией. Это почти вражда. Что для искусства танца, согласитесь, необычно и даже парадоксально. Участники представления воспринимают свои тела отстраненно и с каким-то саркастическим изломом: у меня есть рот (показывает на живот), с его помощью я ем, у меня есть ноги (показывает на уши), с их помощью я хожу. Но и нос, и уши, и ноги -- все это не я. Если у человека и есть душа, то к телу она отношения не имеет. Характерные для современного танца сюрреалистические метаморфозы здесь не радуют и не удивляют, а скорее удручают. Печальные кентавры из двух человеческих тел с недоумением рассматривают собственные ноги. Ну что с ними делать -- и прилечь трудно, и присесть не удается. Но самое страшное в спектакле Вальц то, что апокалипсис, которым опять же заканчивается едва ли не каждое второе представление современного танца, это вовсе не абсолютный конец. Погибнув, мир снова возрождается, чтобы опять пройти путь к гибели. И конца этому, судя по всему, нет.

Спектакль с многозначным названием NoBody (переводить название следует и как «Никто», и как «Отсутствие тела») продолжает эту тему. Его первая половина отчаянно напоминает сцены Дантова ада. Мучения у Вальц не имеют начала, а смерть -- конца. В самом начале представления несколько человек неистово машут руками, словно пытаясь взлететь, но вдруг падают замертво, и товарищи тащат по сцене их бездыханные тела. Мгновение -- и они снова в строю, и снова влачат такое же, как и прежде, полуобморочное существование. У людей отрешенные лица и неподвижный взгляд. Это и не люди даже, а какая-то единая человеческая субстанция, которую словно бы носит по сцене могучим ураганом. Или несет по течению жизни (точнее -- течению смерти). Здесь все неприкаянны и в прямом смысле слова не владеют собой. Здесь не человек управляет своим телом и не тело человеком, а некая неведомая сила ими обоими. Словно заряженные частицы, танцовщиков то притягивает друг к другу, то отталкивает. Все вместе они напоминают железный порошок, над которым манипулируют магнитом.

У спектакля Вальц сложная структура -- на сцене разворачивается одновременно несколько не связанных друг с другом «сюжетов», причем центра и периферии тут, естественно, нет. Всю эту танцевальную додекафонию сопровождает не музыка, а нарастающий с каждой минутой тревожный шум. Когда шум достигает апогея, неожиданно наступает тишина, и на сцену сверху опускается необъятных размеров белый шар.

Вторая половина спектакля (после появления шара) распадается на отдельные удивительно выразительные и остроумно придуманные номера. То появятся какие-то люди-колокольчики в надетых на плечи деревянных раструбах и начнут всячески обыгрывать свои одеяния-панцири. То два человека сольются в одного (первый падает замертво, второй пролезает в его костюм, и получается существо о двух головах и восьми конечностях -- наполовину живое, наполовину мертвое). То начнут забавляться с самим шаром: вот подошла к нему молоденькая танцовщица, запрыгнула на его колышущуюся поверхность, и ее понесло как на морских волнах -- вверх-вниз, вверх-вниз. Как зрелище интереснее вторая часть, как спектакль -- первая. Представление закольцовывает лишь финал. Чудо-шар пройдется по людям, словно огромный белый каток, но люди усмирят его, выпустят из него воздух и оставят сморщенным лежать на сцене.

По мироощущению все это близко театральным инсталляциям другого любимца Авиньона -- итальянца Ромео Кастелуччи (см. «Время новостей» от 18 июля). С той лишь разницей, что у Вальц неведомую силу все же удается победить. И на том спасибо. Уж очень вольготно эта самая сила стала чувствовать себя последнее время на театральных площадках Европы.