«Я даю себе еще пять лет», -- сказал он полгода назад. Не получилось: Александр Ильич Гинзбург ушел из жизни 19 июля, ему было шестьдесят пять. Давно подводило единственное оставшееся после тюрем и лагерей легкое, а сдало сердце. В последнее время он много болел. Лежал в палате интенсивной терапии госпиталя Сен-Жозеф, который называл «парижским санаторием ЦК», или был привязан пластиковыми трубками к огромному кислородному баллону дома: «Как обычно, Ильич -- под газом!»

К себе он относился с большой долей юмора: «На Сент-Женевьев-де-Буа меня не пустят. Там хоронят только великих...» Действительно, самого известного диссидента советской эпохи похоронят не на русском участке провинциального кладбища, а на самом знаменитом из парижских погостов -- Пер-Лашез, рядом с князьями Демидовыми, коммунарами и звездой рок-н-ролла Джимом Морисоном. Поближе к дому Гинзбургов, что на улице Монгале, известной как «компьютерный клондайк» французской столицы.

«Стоп! Заглянем-ка сюда! -- Алик (так задушевно звали его друзья) застывает в священном восторге перед компьютером последней модели. -- Ах, какой зверь!.. Красавец!.. А это что? Принтер на выброс? Надо его обязательно взять, я его разберу: давно хотел понять, как работают кэноновские принтеры этой модели. Я, наверное, во время войны, в детстве, не доиграл... К тому же обожаю отверточную работу. Помню, в мордовском лагере начальник отряда принес починить магнитофон. «Плохо, -- говорит, -- работает, пленка застревает...» Я машину вскрыл и сразу обнаружил, что в ней... таракан застрял! В общем, пока мы этого хищника удаляли и гайки-винтики смазывали, записали целую литературную передачу. Передали пленку на волю -- и вскоре по «Голосу Америки» прямо из политического лагеря вещал Юлий Даниэль...»

Александр Гинзбург -- создатель «Синтаксиса», пионера самиздатовской периодики, составитель «Белой книги» -- первого документального сборника о политических процессах (Гинзбург разослал его депутатам Верховного Совета СССР и руководству КГБ), -- главный герой так называемого «процесса четырех», с которого началось объединение правозащитного движения в СССР, распорядитель созданного Солженицыным фонда помощи политическим заключенным и их семьям, инициатор Московской Хельсинкской группы. Прекрасный публицист, редактор с искрой божьей, правозащитник... Жизнелюбие и энергетическая заряженность этого на первый взгляд хрупкого человека поражали. Не боявшийся никого и никогда ничего не просивший, он верил в исконную порядочность людей, в их предназначение родиться и оставаться свободными. Парадокс в том, что власти сами превращали Гинзбурга во «врага». Он же только хотел жить по совести, делал то, что считал необходимым, и не вычислял заранее, как подавляюще молчаливое большинство, дивиденды или последствия.

У квартиры в «долине Монгале» -- книги с архивами, бело-синие чайные чашки, висящие по стенам в невероятном изобилии, и колокольчики. «Два первых колокольчика я купил на Блошином рынке для Окуджавы, но Булат приехал в Париж и умер. Что мне оставалось? Тогда я сам начал коллекционировать колокольчики. Не «Роллс-ройсы» же мне собирать!» -- Ильич обводит рукой свою колокольную кунсткамеру, и в стеклах его очков отражаются веселыми бликами медь и латунь. Большой портрет Булата Окуджавы -- тут же, рядом. Их, вообще, очень многое объединяло, двух гордых людей, связанных неназойливой, но проверенной годами дружбой. Что? Прежде всего: чувство особого достоинства. И, конечно, московское детство. У Окуджавы -- это Арбат, а у Гинзбурга -- Замоскворечье.

Не происходило такого события в жизни русских парижан -- концерта или спектакля, вечера или вернисажа, -- на котором не было бы Алика. Французского языка парижский Ильич так и не выучил: всегда жил и болел только Россией. Кстати, российское гражданство ему вернули по личному указанию Бориса Ельцина.