Театр с берегов Камы показывал на фестивале свой спектакль последним. Давно померились силами Большой и Мариинский (в сражении участвовали два спектакля одного хореографа -- «Русские сезоны» и «Конек-Горбунок» Алексея Ратманского). Рассказал о секретах личной жизни Евгения Онегина Борис Эйфман. Карельская труппа простирнула шекспировскую печальнейшую повесть о Ромео и Джульетте. Новосибирск аккуратно повествовал о бессмертной любви в балете Эдварда Льянга и неаккуратно о любви земной в балете Джорджа Баланчина. Московский музыкальный театр в Na Floresta славно напомнил о том, что в мире существуют и настоящие хореографы, а не только обладатели балетмейстерских дипломов. Сегодня жюри будет решать, кому дать «Маски», и хотя пермский спектакль (поставленная Юрием Посоховым «Медея» на музыку Равеля) вряд ли получит хоть одну, за визит этой труппы в Москву столичным балетоманам определенно стоит фестиваль поблагодарить.

Юрий Посохов (когда-то солист Большого театра, ныне обитающий в Сан-Франциско балетмейстер) изложил жуткий миф о Медее коротко, строго, почти конспективно, уложившись практически в полчаса. Этот спектакль менее удачен, чем блистательная «Магриттомания», с которой Посохов дебютировал в Большом, и хрупкая «Золушка», которой он свою работу в российской столице продолжил. По мне, балету не хватает масштаба; гула трагедии, ее темного эха. Облаченный в маски хор, собранный из женщин и мужчин (первая половина вторит Медее, вторая Ясону), слишком бесстрастен, а потому невольно превращается почти в орнамент. Любовный дуэт (в противовес дуэту «смертельному») собран из общих мест, из какой-то пришедшей из шестидесятых советской лирики. Но то, что сделано, сделано хорошо; отдельные картинки врезаются в память надолго.

Первое соло Медеи (Юлия Манжелес) -- пугающая женщина в черном, замершая, внутренне застывшая, с пустым и сосредоточенным лицом. Она выбрасывает правую ногу резко вверх и вбок; белая кожа сияет ослепительно, вырываясь из черного плена платья. Нога -- как оружие; как жало скорпиона; как механическое орудие: кажется, сейчас мыском пробьет сцену. Вслед за этим выбросом движется вбок вся Медея -- просто мрачный клубок, всего лишь приложение к смертельной угрозе.

Понятно, почему ее бросил Ясон, -- герою нужна простодушная поклонница, девочка, стрекоза, принцесса (маленькая и изящная роль Марии Меньшиковой). Не нужна воплощенная смерть, даже если, теряя себя, она умоляюще на него вешается и по нему сползает. Но невозможно закрутить роман со смертью, а потом ее бросить -- Медея ловит падающий с небес алый шарф и вручает своим детям, чтобы проклятой сопернице передали. Дальше одна из эффектнейших сцен спектакля: у задника девчонка наматывает на себя подарок, на авансцене, в противоположном углу, сжимается в пружину Медея. Гигантская тень Медеи нависает над ее врагиней, и та вспыхивает, и рушится куда-то, и бушует торжествующее пламя.

Посохов не стал показывать, как, продолжая мстить Ясону, Медея убивает их детей, сцена лишь обозначена: пару малышей мать укрывает плащом и, несколько раз вздрогнув, потом из этого плаща вышагивает; под тканью остаются маленькие холмики. Нет и положенной по мифу огненной колесницы, на которой уносится в небо детоубийца, -- Медея медленно шествует к заднику, Ясон замер, сжав в объятиях безжизненный плащ. Боги здесь ни при чем -- Медея, узнав, что Ясон собирается ее бросить, почувствовала, что ее мир умирает, и решила сама его взорвать. Посохов не осудил и не призвал посочувствовать во что бы то ни стало -- просто взглянул с изумлением издалека.