Спектакль польского театра «TR Варшава» -- один из самых ожидаемых в программе «Маски плюс», его поставил лидер нового польского театра -- Гжегож Яжина, спектакли которого в Москве хоть видели мало, но до сих пор помнят. К тому же поставлен «У нас все хорошо» по специально написанной для театра пьесе Дороты Масловской -- вундеркинда и анфан терибля польской литературы, в девятнадцать лет выпустившей провокативный роман-бестселлер («Польско-русская война под бело-красным флагом» пять лет назад у нас вышел в издательстве «Иностранка»). Потом Масловская стала медиазвездой, затем актрисой, а теперь -- студенткой-искусствоведом Варшавского университета. И все это -- со званием «выдающегося писателя».

Самое обидное, что пьеса Масловской у нас не переведена и прочесть ее до гастролей варшавян было невозможно. Так что просмотр спектакля, во время которого хотелось не упустить смешной, талантливый, абсурдный текст (перевод шел титрами над сценой), одновременно увидеть все те визуальные кульбиты, которые насочинял Яжина, да еще посмотреть в глаза отличным польским актерам, превращался в чистую муку.

Масловская написала абсурдистскую пьесу без действия, в центре которой живущая в крошечной «однушке» семья: бабушка на инвалидной коляске, мама Галина, работающая на разгрузке продуктов в супермаркете, и «маленькая металлическая девочка». Все, что происходит вокруг них, да и то, что говорят они сами, это какой-то шум и помехи цивилизации: протухшая каша из рекламы и телевидения, перекличка банальностей и общих мест в самом что ни на есть сниженном и убогом виде. Пьесу Масловской не зря сравнивают с написанной 50 лет назад «Картотекой» польского классика Тадеуша Ружевича, где вот так же пространство вокруг лежащего в постели вялого героя было наполнено гулом голосов каких-то невнятных людей, у каждого из которых были к герою свои претензии. В чем-то «У нас все хорошо» -- это такая же картотека обыкновенных, «никаких» людей и стандартных речевых конструкций, каталогизирующая сегодняшний разрушенный польский мир.

Голос читает ремарки, где говорится о комнате в блочном доме, с одной стороны которой -- туалет со звуками постоянно спускаемой воды, с другой -- мусорные баки. Яжина оставил утробно ворчащий сортир и помойку на периферии сцены, а квартирку, которая «больше подходит для винного погреба», превратил в просторный и сияющий павильон из трех экранов, где девочка, разъезжающая на роликовых кроссовках, и сморщенная бабка, нарезающая круги на коляске, носят одинаковые косицы и похожи на нарядных близнецов. Сегодняшний убогий и грязный быт обыкновенной семьи ушел со сцены, но остался в разговорах. Там бедность и безнадега непроглядная.

Пьеса Масловской вся построена на рефренах, как стихи, ее главный прием -- длиннющие, все более гиперболизирующиеся перечисления в концептуалистском духе. А еще -- «нет-прием». Мать говорит, что следует делать дочери, и ясно, что в нищей семье ничего этого она делать не может («иди в свою комнату, которой у тебя нет»). Галина с увлечением рассматривает найденный на помойке глянцевый журнал «НЕ для тебя», где ясно, что надеть ей нечего, воркует с подружкой об отпуске: «где ты НЕ была в этом году?» -- «в этом году я НЕ ездила на море», -- «а я НЕ была в Париже» (цитирую по памяти). Обсуждая с той же подругой кулинарные рецепты, дамы перечисляют такое количество найденных на помойке сгнивших продуктов, протухших остатков пищи и дешевой дряни, купленной в супермаркете «Теско» (его Масловская просто ненавидит), что готовое блюдо отсылает прямиком к тошнотворной сорокинской гастрономии. А чего стоит восторженный рассказ девочки о «шикарной» обстановке из IКЕА, с пародией на шведскую манеру давать имя каждому товару: диван ААА (не помню точных названий), стол БББ, на нем ваза ВВВ, продолжается списком: в ней вода ДДД, воздух ЕЕЕ.

Стены-экраны павильона меняют цвет, на них появляются изображения предметов -- то криво нарисованной люстры, то косого столика. Что-то по стенам едет, что-то летит, Яжина использует и видео, и анимацию. Девочка стоит у стены, закрыв лицо руками, вокруг ее головы появляется множество вопросительных знаков, как в комиксе, а когда она отходит от стены, на той остается изображение героини, будто она раздвоилась. Подруга матери Божена, о которой тут говорят, что она «жирная, как свинья», садится, и ремарка объявляет, что уровень предметов в комнате тут же повышается на 40 см, а на стенах этот новый уровень изображают, как воду, поднявшуюся в аквариуме.

Сюжет о семействе перебивается ядовитейшей историей из телевизора -- некто пишет сценарий идиотской чернухи (в финале этого произведения герой видит на помойке глянцевый журнал «Для тебя», с которого улыбается женское лицо: «И пусть еще критики скажут, что я не оставляю зрителям никакой надежды!»), актера его фильма интервьюируют на телевидении (тот томничает: «Я такой соня!»), растроганная зрительница выходит из кинозала («Как я благодарна Богу, что другим еще хуже!»). Жаль невозможно процитировать упоительные вставные новеллы об ужасной жизни рабочих третьего мира. Например, о четырехлетнем китайце по имени Фэн Шуй, который трудится, вкладывая косточки в вишню и прикрепляя к ней черенок, и очень держится за свою работу, опасаясь, что отправят на не творческую -- катать шарики для ежевики. А работающая за границей польская портниха вырезает зубчики на листьях, чтобы заработать на обратный билет в Польшу. Как много в этом спектакле связано с богатой Европой и особенно с Германией, страной, где «не моют целлофановые пакеты и стаканчики из-под йогуртов» и куда все мечтают уехать. И это при том, что страх давней войны, разрушившей Польшу, до сих пор живет не только в разговорах бабки. «Вторая мировая» -- это некий общий знак неизбежной катастрофы. Тут пугают: «Это я пришла, вторая мировая!»

Бабушка рассказывает о своей предвоенной молодости высокопарным языком плохих романов, внучка комментирует ее воспоминания самым издевательским образом.

Спектакль, сделанный эффектно, почти гламурно, с жестким отстранением от одновременно желчного и страстного, очень избыточного текста, чем дальше, тем больше превращается в песнь польского отчаяния. И над последними сценами, как бы едко они ни были написаны, уже не получается смеяться. И там, где мать с подругой слушают историческую радиопередачу о том, что «Когда-то все люди на свете были поляками» (далее история развивалась так, что у поляков отнимали по очереди все от Америки до России). И где «металлическая девочка» кричит о том, что она «не полька, а европейка, что польский выучила по кассетам и дискам», а это не мать, а уборщица приехала с Украины. Тут яд и злость пьесы и постановки переплавляются в прямой пафос, который для нас, пожалуй, чрезмерен, но для поляков, возможно, выглядит иначе. В финале девочка вместе с бабушкой, выйдя в одинаковых платьях «в розочку», заново переживает бомбежку Варшавы, в которой юную бабушку убило, а значит, никакой девочки просто нет. Документальные серые кадры взлетающего на воздух города постепенно растворяются в небесной синеве с тучками, а по небу медленно летят отдельные предметы из «однушки», где неизвестно жили или нет три поколения польских женщин.