Собрание сочинений Василия Розанова заявило о себе в 1994 году. На корешке выпущенной тогда книги «Среди художников» цифра «1» не значилась, а титульный лист и аннотация не сообщали, на сколько томов рассчитано начавшееся издание. В начале 90-х даже ближайшее будущее было закрыто густым туманом. Собрание сочинений... -- звучит, конечно, гордо, но торжественное имя отнюдь не гарантирует бесперебойного финансирования. Именно об эту пору в моду вошел обычай выпускать в свет многотомники без нумерации книг... Исполним задуманное -- и хорошо, а исчезнет вместе с незаконченным Собранием сама фирма -- вроде бы не так стыдно.

Одарить читающую публику сводом творений Розанова решилось издательство «Республика», долгие советские годы именовавшееся «Политиздатом», в новые времена сменившее вывеску и утратившее прежнее -- былым партийным хозяином обеспеченное -- могущество. Что сталось с «Республикой» теперь, понять трудно (в 90-е какие-то более-менее «культурные» книги ею выпускались, ныне практически нет), но судьба розановского корпуса текстов оказалась счастливой -- за шестнадцать лет вышло тридцать томов, в последнем из которых помещен алфавитный перечень вошедших в издание сочинений. Стало быть, дело сделано, Собрание закончено. Пусть и не тем издательством, что его начинало, -- в выходных данных заключительных книг с «Республикой» (знак благодарной памяти? реальное участие в деле?) соседствует питерский «Росток», который, надо полагать, и смог завершить этот многолетний и многотрудный сюжет. Можно поздравить Александра Николюкина, под общей редакцией которого ваялся тридцатитомник, и его сотрудников, приложивших руку к подготовке текстов и комментированию отдельных сочинений.

Неясность издательских перспектив при начале Собрания и хаотичность самого огромного наследия Розанова обусловили странную композицию издания. Не тематическую и не хронологическую, а... и слова тут не подберешь. Похоже, порядок выхода томов объясняется просто: что собрали (и якобы откомментировали), то и несем в типографию. Так, после трех томов газетной поденщины 1906--1908 годов («Русская государственность и общество», «Около народной души», «В нашей смуте») к читателям пришел «Семейный вопрос в России» (сочинение для самого Розанова весьма важное), а потом издание продолжило движение по хронологическому маршруту (шесть статейных томов, представляющих газетную же продукцию 1909--1918 годов). Далее последовал изящный прыжок назад -- и время потекло вспять: под эгидой «Природа и история» вышли статьи и очерки 1904--1905 годов, том «Религия и культура» отступил в 1902--1903 годы, а последовавший за ним «Юдаизм» -- к рубежу столетий. Впрочем, какое значение имеет порядок появления томов? На полке тридцать томов можно расставить по своему умыслу -- хоть по хронологии, хоть по колористической гамме обложек.

О чем составители и издатели думали напряженно, так это о названиях отдельных «статейных» томов. Большинство из них эффектны и «зазывны», хотя к содержанию розановских писаний имеют отношение косвенное. К примеру, в статьях «Юдаизма» речь идет отнюдь не только о постоянно тревожившем Розанова (и продолжающем много кого тревожить) племени, а «Загадки русской провокации» и «Террор против русского национализма» вовсе не сводятся к разоблачению заговоров: Розанову -- как любому тогдашнему профессиональному газетчику -- постоянно приходилось писать обо всем. А не только о евреях, мистике пола, проституции, «литературных изгнанниках» и величии государственности. Так что в какую обертку его фельетонистику ни заворачивай, останется она сама собой -- пестрой, но и быстро сливающейся в какое-то серо-буро-малиновое пятно хроникой российской жизни, обложенной приличествующими случаю соображениями. Иногда -- точными и тонкими, иногда -- банальными и пресными. Как положено. Газета есть газета: здравствоваться положено на каждый чих, но фиоритуры пускаются токмо под настроение. Гонорары не за красивости с мудростями платят. А за своевременное заполнение белого листа черными буковками.

Розанов гордился своей хваткой виртуозного газетного халтурщика, позволявшей содержать большую семью и высвобождать время для блаженных домашних досугов и взращивания-пестования сокровенных замыслов. Но Розанов и ненавидел (пожалуй, именно так, хотя слово это плохо идет к образу «мягкого» Василия Васильевича) свое ярмо. «Уединенное», «Опавшие листья» и последовавшие за ними наборы других интимных мимолетностей (изрядная их часть прошла сквозь Гуттенбергов пресс и стала достоянием читателя только в нынешнем Собрании) рождались как отрицание всей «литературы», равно тошнотворными компонентами которой Розанов ощущал сатиры Щедрина, обличительную поэзию, философскую публицистику, всевозможное романное чтиво (если это не Толстой с Достоевским и не бульварные копеечные детективы) и любую -- а не только «левую» -- газетную писанину. В том числе свою.

«Невероятность» главных книг Розанова (сильно потускневшая с тех пор, когда они входили в обязательный и ограниченный круг чтения позднесоветского интеллигента; особенно сильно -- после того, как обнаружились вороха новых и новых «мимолетностей», все теми же парадоксами приправленных, все тем же говорком прошамканных), конечно, растет как из его многолетней халтуры, так и из ее отторжения, преодоления, претворения в «иное». Помня об этом, невольно приходишь к «провокационному» соображению: Собрание сочинений Розанова, в котором интимная «листва» перемешана с типографской трухой, -- очень странный феномен. Не нужный ни «умникам» (которым с лихвой хватит трех давно «канонизированных» коробов), ни простодушным читателям (которым тем более нет дела до газетной ветоши столетней выдержки), ни историкам культуры. Последним Собрание, конечно, пригодилось бы -- будь оно подготовлено на достойном филологическом уровне. Только если издавать Розанова как должно, на работу, пожалуй, лет сто потребуется. А так -- за шестнадцать справились. Хвалиться можем: пристойно изданных Сумарокова и Карамзина, Лескова и Писемского, Фета и Случевского (и еще много кого) у нас нет, зато Розанов -- в тридцати томах. С важными архивными пополнениями. Вся мелочовка собрана. И не поспоришь.