Михаил Успенский написал очень мрачную книгу. Если говорить прямо -- безнадежную. В самом точном смысле слова. Ибо в финале романа «Райская машина» (М.: «Эксмо») не на что надеяться ни автору, ни читателям, ни двум наиболее детально обрисованным прежде персонажам, которые вместе со всем человечеством неуверенно и в то же время неуклонно движутся вперед и вперед -- в рай. Роман Мерлин, предполагаемый, но несостоявшийся спаситель окончательно слетевшего с катушек мира, суперэрудит и без пяти минут супермен (хоть и получает постоянно по башке, но на ноги раз за разом встает и колобком от очередного монстра укатывается), хранитель вечных ценностей (собственно одной -- способности отличать ложь от правды, добро от зла) и печальный скептик, давным-давно убедившийся, что всего труднее прочистить людям мозги (недаром университетский преподаватель с изрядным стажем!), зрит впереди чудесный город. «Стена его построена из ясписа, а сам город был чистое золото, подобен чистому стеклу <...> И двенадцать ворот как двенадцать жемчужин. Видишь, в главных воротах стоит ключарь Петр и приветствует нас?

-- Сам ты Петр, -- ответил Киджана (обаятельный африканец всегда именно так срезал своего многоученого друга, когда тот не мог разгадать его хитрых загадок. -- А.Н.). -- У изгороди стоит слоненок Такунда и машет хоботом!»

Да не все ли равно, апостол или слоненок, Откровение или миф затерянного на Черном континенте малого племени? Не все ли равно, в каких декорациях предстанет блаженное пространство (каждый увидит то, что грезилось ему в здешней жизни, то, что соответствует его «культурному» опыту), если песенка спета до конца, земное бытие взяло да свернулось, а вместе с настоящим исчезло любое -- по определению гадательное и требующее от тебя усилий -- будущее? Чего хотели симпатичные -- сохранившие человеческие свойства -- персонажи Успенского и в первую очередь его главный герой, лучше прочих разобравшийся в том безумии, что удачно совместило в себе фашизм, коммунизм и постиндустриальное общество потребления? Жить они хотели. Жить на земле. И по-человечески. А не в раю, где нет ни забот, ни хлопот, ни голода с холодом, ни ментов с бандитами, ни экономических кризисов со стихийными бедствиями, ни кариеса с простатитом, ни семейных ссор, ни несчастной любви, ни предательства друзей, ни чернейших депрессий, возникающих от постоянного лицезрения тотальной дури... -- одна только телерекламная благодать.

Хотеть не запрещается. Даже бороться до поры до времени с ощутимой, но таинственной неправдой кое-кому удается. (Правда, с сомнительными -- на текущий момент -- результатами. Но ведь придет же когда-нибудь настоящий день! Но ведь не может эта туфта длиться вечно!) Даже скумекать, что же все-таки творится на одуревшей земле, можно -- хранимый судьбой (ангелом и демоном) и потому получающий надлежащие подсказки Мерлин к финалу повествования вполне уясняет, какой именно судьбоносный эксперимент проворачивают новейшие хозяева планеты. Только что из того?

Во-первых, передать нашему умнику свое знание некому. Тяга к сотворению кумиров, привычка уповать на всемогущего дяденьку-волшебника, уверенность в том, что правды то ли вообще нет, то ли добиться ее невозможно, одичание (утрата способности помнить и мыслить) слишком глубоко внедрились в людские души. Борцы с бесчеловечной системой в этой системе выросли и ее ядами вскормлены. Ничего, кроме бегства от свихнувшейся цивилизации, молодым героям Мерлин предложить не может. (Между тем пока сам он пребывал в многолетнем комфортабельном затворе, не желая знать, что еще выкинет разлюбезное человечество, настоящая беда и пришла. Славное дело эскапизм, да только совесть по выходе в свет трещит, как башка с похмелья.) И не только потому, что племя младое так уж плохо (далеко не всех юнцов отрава до конца проняла, как, впрочем, и не всех представителей иных генераций). Но и потому что, ответив на вопрос кто виноват? (да все-все-все, если вдуматься, -- от олигархов до готовых хамкать любую жвачку пролетариев, не говоря уж об интеллектуалах-гуманитариях, без которых аннигиляцию мозгов провернуть бы не удалось), Мерлин решительно не знает, как отвечать на следующий, стоящий в заголовке другого известного романа. И не только Мерлин, но и автор.

Тут-то и приходит черед сказать: а во-вторых. Во-вторых, наступает конец света. Отчаявшийся Успенский выпускает своих богов из машины -- пародийного демона и не менее пародийного ангела. (В «Райской машине» авторский вкус сбоит чаще, чем в лучших вещах Успенского; при описании двух этих иносферных субъектов, невесть зачем помогающих Мерлину и вроде как ведущих борьбу за его душу, пошлостью шибает особенно сильно. Впрочем, понять автора можно: от идиотского клерикализма тошнит отнюдь не только членов союза воинствующих безбожников. Можно и обобщить: в праведном гневе за словами уследить трудно и писателю. Отсюда, думаю, небрежность в проработке ряда мотивировок, смысловые темноты, изобилие повторов, эксплуатация кавээнщины... Да не все ли в конце концов равно, как описывать окончательный и неизбежный крендец? Посылка спорная, но, повторяю, понятная. И рождающая сочувствие.) Вот эти трансцендентные шуты и вырубают «райскую машину». (Сюжет романа незамысловат. Изобретен способ полного уничтожения всякого материального феномена. Сильные мира сего избавляются от человеческого балласта. Для этого придумано райское пространство, куда и манят обреченных на смерть. Параллельно внедряя в их сознание идею кошмарности земного бытия. Ну а о том, как это делается, прочитайте у Успенского. Или пощелкайте телевизионным пультом.) Вырубают -- запустив на полную мощность. Ровно в тот момент, когда Мерлин объясняет одному из главных негодяев (комиссару ООН по эвакуации), что грандиозный заговор сверхчеловеков (эгоистичных и циничных дураков) ни к чему, кроме истребления всех и вся, привести не может. Собака лает -- ветер носит. Против идеологического лома нет культурного (духовного, разумного, человечного) приема. Против лома есть прием: просто нужен новый лом.

Вот и марширует человечество -- праведники и грешники, герои и уроды, мудрецы и дебилы -- нестройными рядами в вожделенный рай. Долог ли путь? Как знать. Чем заняться по дороге? Да в соответствии с пристрастиями и дарованиями. Можно, например, написать внешне забавный (с остротами, приключениями, стрелялками, разоблачениями и литературными реминисценциями), едва ли не «коммерческий» роман о том, что жить больше некуда. (Печально оспорив в нем все «благородные», но, увы, от нашего безволья и бездумья выветрившиеся, ставшие только «словами» контраргументы.) А можно рецензию на этот роман, в которой не будет каких-либо убедительных (весомых для аудитории, хоть в какой-то мере искренне проартикулированных критиком) возражений против развернутой в романе трактовки нашего общего путешествия. Райской машине все на потребу.

А может, пафосное что-нибудь грянуть? Мол, несмотря ни на что, Успенский сочинил печальный, смешной и умный роман, а я, отстукав рецензию, пойду лекцию о Гоголе читать? В романном мире Успенского, между прочим, хоть и полный бардак царит, а «скорая помощь» по вызову приезжает. И врач больному помочь хочет... Впрочем, безрезультатно.