Умерла Елена Андреевна Шварц. Для всех, кому дорого русское поэтическое слово, эта новость трагична и почти неправдоподобна. Для многих и многих других наших современников сообщение это лишено какой бы то ни было значимости. Здесь хотелось бы выдержать скорбную паузу и воздержаться от привычных сетований на нелегкую долю поэта в своем отечестве. Елена Шварц иной доли и не искала, потому объем и мощность импульса, который несет в себе известие о ее безвременной кончине, глубоко закономерны.

Поэт Шварц неспроста провела долгие годы в андеграундной обороне от мира внешнего, в котором день неотличим от ночи (Ходасевич призывал: «Имей глаза -- сквозь день увидишь ночь...»), а вместо музыки иные неслышащие внимают скрежету сфер. Отношение Елены Шварц к поэтическому слову было (и остается) глубоко архаичным. Стихи не способ развлечь себя и читателя, не средство в полной мере реализовать свою профессиональную мастеровитость, не прямой путь к исчерпывающему самовыражению, запечатлению всех тонких изгибов сложного внутреннего мира поэта. Ну а уж о том, что поэзия для Шварц не путь к славе в потомстве, не источник пропитания насущного, и говорить не приходится.

Поэтическое состояние языка -- особая примета национального космоса, язык живет подлинной жизнью только в поэзии, в этом были убеждены великие поэты XIX века, это утверждение сохраняло непререкаемую силу для Мандельштама и Тарковского, для Иосифа Бродского и Елены Шварц. Факт публикации, даже прочтения поэтического текста другим человеком особого значения не имеет. Подлинное стихотворение, будучи написанным, преодолевает сопротивление обыденной грамматики языка, преобразует геометрию культурного пространства эпохи. В поэзии Шварц нет ни грана обыденности, даже если речь в стихотворении идет о несчастье бездомной собаки, даже если употреблены самые неброские, заурядные слова:

В кожу въелся он, и в поры,/ Будто уголь, он проник/ И во все-то разговоры -- Русский траченый язык./ Просится душа из тела,/ Ближе ангельская речь./ Напоследок что с ним сделать -- Укусить, смолоть, поджечь?

Как напоминают эти строки чеканную (и одновременно косноязычную) формулу Гумилева, согласно которой незыблемую реальность окружающего мира невозможно «ни съесть, ни выпить, ни поцеловать». Поиски тернистой тропы от траченого языка к ангельской речи -- магистральный сюжет философской лирики Елены Шварц. И надо сказать, что эти попытки всегда были отмечены неудержимой страстью, отсутствием мира и покоя, порывом за пределы обжитых территорий человеческого обитания -- к землям обетованным. Именно так: при стоическом равнодушии к общепринятым манящим ценностям яростная устремленность к нездешним ориентирам:

Я буду искать -- / Кого люблю -- / В закоулках вселенной,/ В черных дырах ее,/ В космоса гриве нетленной,/ В бороде у Бога... Найду -- / Кого я люблю -- / Когда я умру,/ В раю ли, в аду... Даже звездная пыль рыщет,/ В потемках любя,/ А если найти невозможно,/ Повисну,/ Руки раскинув крестом,/ Где-нибудь под Южным Крестом... И огонь изрыгну, как дракон,/ И все-все-все/ Уничтожу...

В этих стихах вся неистовая неуспокоенность Елены Шварц, долгие годы стремившейся уничтожить видимость во имя истины, кажимость -- ради права созерцать подлинные контуры подлунного мира. «Дай вкусить уничтоженья,/ С миром дремлющим смешай!» -- этот возглас Тютчева через столетия услышан и подхвачен Еленой Шварц, для которой несколько дней назад ангельская речь стала еще ближе и доступнее.