Задолго до дня рождения русского/советского певца Сергея Яковлевича Лемешева начали происходить удивительные вещи -- вышел юбилейный конверт с маркой, в Перми прошел конкурс вокалистов, в котором участвовали маленькие дети, пожилые люди, профессиональные певцы и те, кто увлекается художественной самодеятельностью. В Серебряном Бору под «дубом Лемешева» (по легенде, в тени трехсотлетнего дерева любил отдохнуть великий русский тенор) дети долго собирали желуди. Собрали тысячи полторы и потом высадили на родине певца в Тверской, а заодно и в Костромской губернии. И несмотря на то, что те дубравы пока еще не только не зазеленели, но даже не взошли, Сергею Лемешеву сегодня исполнилось бы сто лет. Прожил из них он 75 (с 1902-го по 1977-й), видел революцию, немного учился сапожному ремеслу, чуть-чуть служил в кавалерийском полку, откуда его и откомандировали учиться оперному пению к Станиславскому. В Московскую оперную студию певец вернулся к концу жизни -- уже директором, но в 20-е студийцы Станиславского вместе с молодым, но гордым Лемешевым работали на износ, света белого не видя. «Было уже два часа ночи, мы еле держались на ногах, а Станиславский все не верил своему Онегину!» -- бурчал потом Лемешев, и не известно, к кому больше относилось его ироническое бурчание -- к неверующему наставнику или непутевому Онегину. Самому-то Лемешеву верили мгновенно -- до обмороков, криков, тихих слез и обетов безбрачия. Впрочем, страшные обеты и поедание снега, на который только что ступил тяжелый теноров ботинок, начались уже в тридцатые, когда Лемешев пришел в Большой театр. В Екатеринбурге и Тбилиси все еще было тихо.

В Москве же за пару лет Лемешев превратился в одного из главных героев оперного мифа в его «мужском» варианте -- общество, не в пример итальянскому прошлых веков, теперь вздыхало не столько по примадоннам, сколько по тенорам. В советские 30-50-е этот игриво-величественный миф еще и неким хитрым образом соотносился с мифом самой власти, но кому тогда до этого было дело. Два теноровых бога -- Лемешев и Козловский -- ходили тут же, иногда их можно было даже потрогать, можно было заплатить деду-гардеробщику, который за 200 р. выносил калоши Лемешева -- в них можно было постоять. «Лемешистки» и «козловистки» («козлихи», «лемешня»), помешанные «психопатки», девочки из коммуналок, самых разных профессий и без оных (среди «лемешисток» -- и Алиса Фрейндлих) -- по большей части были настойчивыми, но тихими. Только изредка дело доходило до истерики, и тогда «козловистки» отрывали пуговицы с пиджака кумира, а «лемешихи» -- хвостики с шубы божества.

Пресловутое соперничество теноров было в большей степени соперничеством самих фанаток, споривших о том, у кого из двоих голос слаще, а вид на сцене -- горделивей и нежней. Но главное -- чей Ленский романтичней. Лемешев пел Ленского в течение всей своей 40-летней карьеры, больше пятисот раз. Критика писала, что его «певец любви, певец печали» показан ровно в тот момент между отрочеством и юношеством, когда душевный пыл наиболее интенсивен и ярок. И сколько бы ни было Лемешеву лет, его Ленский к вящей радости женского общества всегда оставался в этом загадочном возрасте.

Ласковый и светлый тембр (самый светлый в мире, по мнению «лемешисток»), нежное и царственное сценическое обаяние (самое романтическое в мире, по мнению «лемешни»), мастеровитый вокал, способный быть по-европейски статным и по-русски медоточивым (самый сладкий голос в мире для «лемеших»), изумительная дикция -- все вместе сделало из Лемешева актерский и вокальный культ.

Он решил спеть всю камерную музыку Чайковского, все русские городские романсы -- и публика ему все позволила. Он хотел быть не Ленским или Вертером, но дурацким франтом поповичем в «Сорочинской ярмарке» -- и публика умирала со смеху. Он был Герцогом в «Риголетто», Альмавивой в «Севильском цирюльнике» -- и аудитория замирала от его аристократизма. Но в глубине души все равно хотела Ленского, мечтала о том, чтоб вдоль по улице метелица мела, и грезила ну хоть бы о «Снегурочке» Пахмутовой и Добронравова -- это уже в поздние времена.

Теперь эту «Снегурочку» поет некто Басков, «сыры» (музыкально-театральные фанаты, получившие свое прозвище от самого Лемешева, правда, при не совсем известных обстоятельствах -- то ли сыр за ним покупали, то ли отсырели, пока ждали у подъезда) все так же толкутся у театра. Но мифы истончились, обмороки кончились, Басков думает, как ему отрезать жир на животе, а культы конструируются в промышленном масштабе.

В свои самые звездные 30-50-е Лемешев был поп-фигурой, но совершенно искреннего толка. В трогательном советском мюзикле «Музыкальная история» он сыграл паренька-таксиста, совмещающего оперное пение с работой и с жизнью в коммуналке. В большой степени сыграл самого себя. Публика обожала в нем и короля, и крестьянина, недосягаемую звезду и своего парня. В этом смысле его образ ничем, кроме голоса, принципиально не отличался от героических «трактористов» с распахнутыми от романтической эйфории глазами. Голосом Лемешева пела свои сказочки советская власть. Впрочем, чтобы Лемешев продолжал звучать от ее и от ее народа имени, ей пришлось заметно постараться. За границу его так ни разу и не выпустили.