Оркестр Александра Рудина Musica Viva начал сезон с элегического празднования 200-летия Мендельсона -- не только в Москве, но и в Дюссельдорфе, где юбиляр в свое время исправно выполнял обязанности музикдиректора. Рудинский оркестр вообще довольно регулярно отмечает значимые даты, но это редкий случай, когда «датский» пунктир в основании концертного расписания делает репертуарный рисунок изощренней и богаче, а не претенциозней и скупее.

Вторую половину сезона оркестр открыл аншлаговым концертом в Большом зале Консерватории, в честь 200-летия Шумана -- композитора, который тоже послужил музикдиректором в Дюссельдорфе, значительно, но недолго, и здесь закончил свой музыкантский путь.

Программа к шумановской дате по структуре оказалась похожа на мендельсоновскую, и не менее оригинальна. В ней тоже были сольный концерт и малоизвестный, но принципиальный духовный опус.

Юбилейный сборник поздней дюссельдорфской шумановской музыки от Рудина содержал тонко-пылкую увертюру к «Манфреду», Виолончельный концерт и Реквием 1850 года (некоторые источники утверждают, что Шуман писал его для себя, при этом вызывающий литературоцентризм партитур и судьбы композитора позволяет как верить этому, так и не верить совершенно).

И вот что важно: «исторически ориентированные» программы и манеры Рудина и оркестра, их готовность любовно озвучивать бесконечные раритеты и хрестоматийные партитуры, терпеливо подбирать к ним стилистические ключи -- все это не работало бы само по себе, не будь в основании рудинских подходов (в случае с романтизмом это особенно пронзительно) простой и поразительной органичности, вкуса и музыкальности.

Последняя категория -- вообще из разряда либо любительских, либо слишком общих, либо школьно-базовых определений. И вроде как не описывает ни уровень, ни класс, ни качество. Тем не менее эта самая музыкальность определенно ведет к музыке напрямик, а если еще со вкусом все в порядке, то результаты бывают буквально ошеломляющие. Такие, как звучание последней части шумановского Реквиема -- как будто немного затянутой, но какой-то оглушительно трогательной, мудрой и светлой, словно застывающей в словах нежного прощания. Или как такты Второй части Виолончельного концерта с тихим, ясным диалогом солиста и оркестра. В таких случаях язык описания исполнительского ремесла становится стеснительным или мычит чего-то пафосное. Живые материи музицирования (когда внешне сдержанная рудинская фантазия втягивается в бег шумановской эмоциональной фантасмагории, -- это особая красота) страшно сложно поддаются описанию, но оттого не менее определенны и ценны.

Если вернуться к более материальной стороне дела, то оркестр, сам Рудин (в роли дирижирующего солиста в Виолончельном концерте) и хор звучали стройно, сбалансированно и демонстрировали то благородство краски и фразы, какое мало кому доступно из мастеров работать с блеском. И ни огрехи духовых в Концерте (которые в остальное время звучали стройно), ни известная робость струнных или не совсем точные по звуку реплики хора в начале Реквиема это тщательно выстроенное благородство не разрушали. «Манфред» получился несомненно, Концерт вышел тонким, пластичным и аристократичным. А Реквием (солисты-вокалисты выступали в технической роли, не просияв, но и ничего не испортив) показался не служебной музыкой, ценной именем автора или листком из пыльного архивного альбома (осененным реставраторским героизмом), но странным и красивым вариантом шумановских фортепианных циклов, где бегают фантазии на тоненьких ногах. Сам Шуман про такое говорил, что-де серебряная нить фантазии вьется вокруг цепи правил. В данном случае вьется с прощальной нежностью, утихомиренно, но все равно не умиротворенно.