Вчера на Митинском кладбище в Москве похоронили Эмму Григорьевну Герштейн. Было ей девяносто восемь лет. Последняя книга выдающейся исследовательницы русской литературы -- «Память писателя» (СПб., 2001) -- снабжена подзаголовком «Статьи и исследования 30--90-х годов», и это вполне соответствует действительности. Эмма Григорьевна работала до самого конца, твердо веря: то, что может сделать она, не сделает никто другой. Это в равной мере касалось как мемуаров (в свою пору Герштейн была близка с Анной Ахматовой, Осипом Мандельштамом, Николаем Харджиевым, Львом Гумилевым, знакома с Борисом Пастернаком), так и многочисленных лермонтоведческих штудий, предварительным итогом которых стала книга «Судьба Лермонтова» (М., 1964; второе издание -- М., 1986). Если личные воспоминания Герштейн постоянно поверялись строгой наукой (критический анализ других мемуарных и документальных источников, исследование ахматовских рукописей, тонкие интерпретации поэтических текстов), то в собственно исторических работах была слышна страстная и неповторимо индивидуальная писательская интонация. Ведя речь о Лермонтове или Ахматовой, Герштейн всегда выдерживала свою мелодию. Она -- заинтересованный и вдумчивый свидетель жизни больших поэтов -- знала, какой бывает эта жизнь, и это глубоко личное знание служило ей компасом в историко-филологических работах.

Эмма Григорьевна совершила ряд бесспорных открытий (например, о роли «кружка тринадцати» в жизни Лермонтова). Она умела просветить поэтический текст «жизненным» контекстом и сделать явными его скрытые смыслы. Пафосом ее исследований было отрицание надуманной «многозначности» стихов и прозы -- Герштейн ценила определенность и конкретность всякого высказывания: поэтического, мемуарного, научного. Всякий релятивизм был ей глубоко неприятен, если не сказать враждебен. Отсюда бесстрашная искренность ее колючих и напряженных мемуаров, обширное издание которых (1998) стало масштабным культурным событием и принесло автору две престижные литературные премии. Отсюда жесткость суждений, отказ от ритуального пиетета по отношению к великим поэтам, неприятие всякого рода сусальных легенд. Отсюда же совершенно особое чувство к Анне Ахматовой -- не робкая оглядка на идеал, но сознание своей соизмеримости с великой современницей, приятие и развитие ахматовских духовных и этических принципов.

Эмме Григорьевне выпала не только долгая, но и очень горькая жизнь. Она смогла вынести все, сохранив истинное достоинство и не утратив даров любви, благодарности, правдолюбия. Люди, видевшие ее в последние годы, никогда не забудут той могучей воли, что сквозила в репликах и жестах Эммы Григорьевны, превращая всякий разговор в значимое событие и напоминая собеседнику о том, что и он существует в Истории. Надо надеяться, что читатели новых поколений сумеют расслышать этот могучий и чистый звук в научной и мемуарной прозе Эммы Герштейн.