Весь год Рождественский отменял свои концерты. Язвительный тон редких публичных заявлений мэтра связывали с его скандальным уходом из Большого театра, хотя сам он объяснял происходящее плохой готовностью музыкантов. Возвращение дирижера на местные сцены заволокло туманом. Между тем под занавес сезона распогодилось, и публике явилась мини-серия концертов с участием не только Рождественского, но и членов его семьи. Жена дирижера пианистка Виктория Постникова приняла участие в одном из самых эффектных номеров симфонической программы (сюите из телемузыки Шнитке «Мертвые души») и отыграла сольную. Сын -- скрипач Александр Рождественский -- ладно солировал в Четвертом концерте Шнитке.

Сам дирижер за пультом родной Симфонической капеллы (теперь -- Полянского) выступил в фирменном амплуа блестящего исполнителя русской музыки ХХ века, культуртрегера и эксперта по вопросам симфонического шестидесятничества. Сочинения Шнитке в «авторизованных» версиях Рождественского, теперь вдруг изумительно лишенных и болезненного надрыва, и пафоса тревожной актуальности, капелла сыграла так, словно последние лет десять она не влачила в равной степени достойное и грустное существование.

Первую (дипломную) симфонию Шостаковича -- роскошно оркестрованную и живую, почти лишенную аналитического груза -- Рождественский заселил трогательными призраками Малера и Прокофьева, выстлал проветренными и отглаженными соло, промытым звуком струнной группы, украсил в скерцо деревянными ансамблями, выполненными с матовым галантным блеском, и заставил двигаться к финалу ловкой динамической походкой хитрого зверька. Очаровательная ирония, с которой умирающее соло засурдиненной трубы вписывалось в круглый, пухлый, как перина, акустический объем, претендует на лавры кульминации музыкального сезона. Хотя формально венцом концертной серии была мировая премьера Данте-симфонии №3 «Беатриче» ленинградского композитора Бориса Тищенко.

Ученик самого Шостаковича и ученицы Шостаковича мрачной Галины Уствольской, автор и успешных (по советским меркам), и запрещенных сочинений, представитель поколения, умевшего одновременно быть информированным по части западноевропейских новаций и оставаться верным русской музыкальной идеологии конца XIX века, Тищенко с его кинематографическим масштабом и философичностью мог рассчитывать на то, что Рождественский будет его лучшим исполнителем. Между тем в манерах дирижера теперь так много мягкой иронии и аристократизма, что и Шнитке, и Шостакович, и Тищенко предстали увиденными с порядочной дистанции. Казалось бы, с каким ужасом публика должна была следить за историей о кругах дантова ада: с гипертрофированным оркестром, с машинами ветра, с диким воем меди и свистом струнных, с глубоким философским осмыслением, с гнетущим мраком полифонии и архаичными колоритами. Однако с лиц не сходили добродушные улыбки. «...Зрелище..., которое любого бы смутило» (эпиграф из Данте) явно очаровывало. Не берусь сказать, входило ли это в намерения композитора. Но если идущая «в канон» сахарная восточная мелодия действительно живописует зачинщика раздора Магомета, рассеченного «от самых губ дотуда, где смердят» (слушатель мог следить за перипетиями путешествия по подробному путеводителю), то Рождественский лишь следовал авторскому замыслу. Пропагандист советского послевоенного авангарда, он исполнил сочинение так, словно проблема взаимопонимания традиций Шостаковича и общеевропейских веяний в русской музыке не то чтобы решилась, но исчерпалась. Напряженный дух Шостаковича в версиях его самого и его наследников, усмиренный дирижерской палочкой Рождественского, превратился в мастерство обворожительной оркестровой хореографии. А сам дирижер, давно записанный в классики, в который раз оказался всех новей.