Пьесы Льва Толстого на сцене вообще появляются нечасто, а уж эта -- редкость невероятная. В советские времена «И свет во тьме светит» ставить было затруднительно из-за самой природы конфликта: главный герой хочет переделать свою жизнь по евангельским правилам, понимая их совершенно ригористически, и сталкивается с окружающими, которым христианство не мешает владеть землей, использовать труд других людей и служить в армии. Проблема «правильного» или «неправильного» следования христианским принципам была как-то не актуальна в советской России; в России постсоветской против пьесы работает ее тяжеловесность, отсутствие стремительной интриги, способной захватить зрителя в плен. Тем азартнее было ждать только что состоявшуюся в Ясной Поляне премьеру -- пьесу Толстого в усадьбе Толстого (и в день рождения Толстого!) поставил Фолькер Шлендорф.

Кинорежиссер, автор знаменитого «Жестяного барабана», был приглашен на постановку руководителями двух музеев -- генеральным поверенным Дворца Нойхарденберг Берндом Кауффманом и директором «Ясной поляны» Владимиром Толстым. Это совместный проект, деньги на который дала Еврокомиссия; мировую премьеру сыграли в августе в Германии, теперь (до субботы включительно) показывают у нас под Тулой. Возможно, но этого не гарантируют, в следующем году спектакль привезут в Москву.

Шлендорф аккуратно проредил пьесу -- он больше доверяет публике, чем автор, и там, где Толстой повторял свою мысль дважды и трижды, довольствуется одной четко произнесенной фразой. А еще он сконцентрировал свое внимание на главном герое -- Николае Ивановиче Сарынцеве (роль досталась Хансу Михаэлю Ребергу): человек, которому Толстой отдал свои размышления о том, имеет ли право владеть землей тот, кто на ней не работает, занимает режиссера больше, чем люди, на которых этот мыслитель повлиял. Вовсе исчезла история о молодом священнике, под впечатлением от речей Сарынцева, расставшегося с Церковью (потому как истинная вера ничего общего с этим учреждением не имеет); история о другом молодом человеке, также под его влиянием отказавшегося присягать после призыва в армию и погибающего в психушке, есть, но сильно сокращена. Центр повествования теперь -- взаимоотношения героя с женой (Ангела Винклер).

Главное, что сделано: воспроизведено точнейшее ощущение, что люди говорят на разных языках (хотя, понятное дело, и тот, и другая -- на немецком, перевод идет на электронном табло). Учительский, наставительный, убежденный тон героя, и измученная, нетерпеливая, уставшая интонация его жены. Он про то, что все деньги надо раздать и жить с семью детьми в избе -- она про то, что надо поднимать детей, что сына-гимназиста, того и гляди, отчислят, а сыну, закончившему университет, надо дать денег на устройство в гвардии. Как он ласково касается ее, и как ее уже не радует эта ласка, потому что добрый жест не обещает решения ни одной из тех проблем, что должны быть решены. И в течение всего двух часов Ангела Винклер точнейшим образом зарисовывает эволюцию своей героини: от надежды все-таки договориться, добиться того, чтобы муж думал не только обо всем человечестве, но и об их детях, -- к оглушенному отчаянию, к спасительному равнодушию, когда она с сестрой заставляют его подписать документ о передаче имущества, и снова к душевному надрыву, когда герой собирается уйти странствовать пешком.

Шлендорф не предлагает ответов на поставленные Толстым вопросы -- он лишь аккуратно транслирует их публике. То есть иногда все же «проговариваясь», на чьей он стороне, -- так, новый жених дочери, обретенный ею взамен посаженного в психушку бедолаги, в пьесе самим Толстым (в ремарке) назван «блестящим», он камер-юнкер и предводитель дворянства. В спектакле же этот герой обретает черты суетливого лакея -- ровно потому, что «лакеем» его называет главный герой, считающий грехом всякую государственную службу.

Амфитеатр с пластиковыми креслами выстроен в усадебном парке, на каждое кресло прикреплена поролоновая подушка и положен на случай похолодания плед. Из «зала» хорошо просматриваются аллеи усадьбы, и приближающиеся к сцене герои видны издалека (сначала кажется, что это кто-то из запоздавших зрителей громковато переговаривается в парке, потом отмечаешь костюмы не наших времен, потом разбираешь речь). Чуть забудешься, и тебе покажется, что ты где-нибудь в Европе, в тихом уютном месте, где на досуге решили поговорить о вечных вопросах. Но потом невольно услышишь, как незнакомая соседка договаривается с подругой о том, как незаметно уложить в сумочку плед; спина вспомнит о трех часах чудовищного шоссе от столицы, которое будто создано для того, чтобы измотать и живые организмы, и автомобили; и поймешь, что ни ухоженной Ясной Поляне Европой все-таки не бывать, ни для нас толстовские вопросы еще не актуальны.