Большой фестиваль Российского национального оркестра и его дирижера Михаила Плетнева сейчас в разгаре (он идет на Новой сцене Большого театра каждый день до воскресенья). Но можно предположить, что его главное событие уже состоялось: такой совершенно невероятной, трогательной, сияющей, смешной и добродушной улыбки на лице, кажется, самого сумрачного музыканта нашего времени, возможно, еще не видели даже самые частые и внимательные плетневские слушатели. Это случилось вечером во вторник, когда отзвучали последние такты моцартовской «Волшебной флейты» в концертном исполнении РНО, Плетнева и приглашенных солистов. За день до этого на открытии фестиваля его художественный руководитель и дирижер был ровно таким, каким публика привыкла его видеть, -- строгим и хмурым, внешне холодным, словно бы снисходительно позволяющим музыке становиться живой, оставаясь при этом подтянутой.

На долю Пятой симфонии Чайковского в первый день пришелся процесс привыкания публики к звучанию знакомого оркестра в непривычной акустике, очень далекой не только от имеющихся консерваторско-филармонических образцов, но и от «Оркестриона» в Черемушках, где в том числе еще можно услышать РНО и где акустику, по рассказам самого Плетнева, делали из вагонки для саун, зато с большим старанием.

При этом качество оркестровой игры и стройность формы и в Пятой, и особенно в Шестой симфониях сквозь акустические притирки прослушивались очень отчетливо. Чайковский у Плетнева был в этот вечер каким-то особенно собранным (баланс групп и все соло в оркестре оказались сделаны в высшей степени деликатно). И катастрофизм последней симфонии звучал как упругий жгут, не слишком настроенный разворачиваться в откровенные душевные излияния, но от того не менее убедительный.

Ничуть не больше яркой эмоциональности было в Моцарте. Но эффект, произведенный исполнением, был таким оглушительным, что тезис о том, что Плетнев не оперный дирижер (повод к его появлению дали всего пара оперных опытов Плетнева в прошлых сезонах), вдруг потускнел. «Волшебная флейта», сокращенная до партитуры (без сценических мизансцен и диалогов), вышла чудо как хорошо. Интернациональный певческий ансамбль европейского стиля и класса был скроен изящно и ровно, звуча без провалов и трещин (тем более что был изначально подобран не в жанре «звезда и голое поле вокруг»). Дирижер был весьма внимателен, оркестр (пластичный и точный) реагировал чутко. Еще до концерта были основания предполагать, что все же одна звезда, уже хорошо известная в нашей местности «барокк-рок-дива» Симона Кермес, может перетянуть на себя одеяло. Но ее Царица Ночи хоть и была много лучше той, какую в принципе можно услышать в Москве, не стала достаточно убедительной. Манеры Кермес здесь прозвучали не только экстравагантно, но и грубовато, а поскольку и колоратуры были не безупречны, общая ткань исполнения оказалась значительно тоньше, чем пришпиленная к ней брошка.

Зато настоящим украшением состава стала миниатюрная блондинка Люси Кроу -- англичанка, специалистка по старой музыке, у которой большие ангажементы на больших оперных сценах еще впереди. Она оказалась чудесной Паминой: и в ансамбле с малахольно нежным Тамино (Тильман Лихди, известный в своей ипостаси баховского Евангелиста), и в компании очаровательного Папагено (Штефан Генц, обладатель очень красивого, живого и стилистически внятно отделанного баритона). А ее последняя ария, спетая изысканно, сильно и просто, как будто почти в барочных тонах, сделала ее главной героиней вечера.

Разве только сияющее и довольное лицо дирижера в этот вечер могло соперничать с Кроу в трогательной выразительности и неожиданности.