В предисловии к недавно выпущенной на русском языке «Истории западноевропейской архитектуры» знаменитый кембриджский профессор Дэвид Уоткин цитирует «Паломничество Чайльд Гарольда» лорда Байрона: Покуда Колизей неколебим,/ Великий Рим стоит неколебимо./ Но рухни Колизей -- и рухнет Рим,/ И рухнет мир, когда не станет Рима (перевод Вильгельма Левика).

Известный ученый выступает убежденным апологетом классики и заявляет, что историю мировой архитектуры плодотворнее рассматривать сквозь призму классической традиции, в свете увлекательных приключений античного ордера. «Кто мы такие, чтобы разорвать эту цепь, чтобы предполагать, будто нечему учиться у прошлого?» К покончившему с античным ордером модернизму XX века Уоткин относится с открытой неприязнью. «Самодовольный многословный гуру». Это о великом Фрэнке Ллойде Райте. «Новое платье короля». Это о здании Баухауса Вальтера Гропиуса. «Догматичный экстремизм». Это о тексте хартии Международного конгресса современной архитектуры (CIAM), написанном при участии Ле Корбюзье и Зигфрида Гидиона. Любопытно, однако, что описания ненавистных модернистских проектов и тенденций архитектуры XX века у кембриджского ученого вышли самыми удачными. Объемными, сочными, образными. А любимая им современная неоклассика -- набором каких-то дежурных клише о «вечном языке», важности средового подхода, природы как парадигмы творчества. Почему так получилось?

Листая каталог лучших памятников архитектуры конца XX века (шедевры Рикардо Бофилла и Альдо Росси, Рихарда Мейера и Петера Айзенманна, Алана Гринберга и Томаса Биби), осознаешь, что продуктивный диалог с классикой получается сегодня как раз тогда, когда легитимность классического (ордерного) языка ставится под сомнение. Катализатором конфликта может быть постмодернистская ирония. Или хай-течный деконструктивизм. Или проверенный временем минимализм модернизма. Вот пример последнего рода. В Ниме, прямо напротив античного римского храма с изящным коринфским портиком, сэр Норман Фостер построил свой аскетичный стеклобетонный куб, «Медиатеку» -- одновременно музей искусств и книгохранилище. Проект вроде бы антиклассический, без намека на ордер. Однако ритм, пропорции, пластика пространства идеально корреспондируют с античным соседом. Тотальное, отчаянное сомнение в классике неожиданно обернулось прорывом к самой сердцевине ее, к тому, что называется протоязык, модуль, каркас античного мироздания.

Такой разговор с классикой сродни смертельной опасности. Или пан, или пропал. Без вариантов. Он -- самый честный. Однако профессор Уоткин, видимо, предпочитает сегодня тон более выдержанный, светский и любезный. Разговор у зеркала над камином. В этом зеркале классика видится во всех исторических подробностях. Правильно, портретно, цитатно. И совершенно безопасно. В России ретроспективный портрет-зеркало классики пишет архитектор Михаил Филиппов, чья персональная выставка «Набережная» открылась на днях в Третьяковке на Крымском валу.

Филиппов рисует грандиозные ведуты. Неземной красоты. Насыщенные многочисленными литературно-художественными аллюзиями и реминисценциями. Тут и петербургский мирискуснический морок, и культ сентиментальных руин, и романтическое двоемирие. Как великолепно написал знаток творчества художника Григорий Ревзин, «городу Филиппова свойственен нарциссизм, он постоянно любуется собственным отражением, удостоверяясь в том, что достоин любования». Это и любование умением плести тончайшие кружева интеллектуальных ассоциаций. Город эстетических гурманов. Но вот вопрос: насколько обязательна для Филиппова классика? Что изменится, если благородные руины художника станут вдруг готическими? Или романскими? Или барочными? Ядро филипповского мира -- древность вообще. Древность вообще -- это даже не обожаемый мастером Петербург, это обожаемая мастером Венеция -- гениальный миф и -- о ужас! -- не самая гениальная архитектура. В классической (напомним: под архитектурной классикой мы понимаем именно ордерную, античную систему) модальности Венеция -- чудовищный конгломерат стилей, завораживающий своей макабрической иррациональностью. Присутствие античного синтаксиса и необязательность классической семантики ставят под вопрос идею ретроспективной неоклассики. Классика без «нео» превращала данный в ощущениях хаотичный мир в модель вселенской гармонии. Неоклассика рубежа XIX--XX века -- ностальгический пастиш той же идеи. И в первом, и во втором случаяе образ архитектуры был абсолютным слепком образа всей культуры. И пластикой своего пространства город воплощал эту идею на все сто. Правильная идеальная классика реальной Москве идет, употребим не очень приличную поговорку, как «ж...е пара бакенбардов». За лентой правильных ордерных фасадов на панорамах Филиппова хамски торчат приметы Москвы сегодняшней -- церетелиевский Петр, безнадежный в плане вселенской гармонии «Президент-отель». Филиппов старается растворить их в тончайших мирискуснических туманах. А они все равно прут и навязываются. Никуда не деться.

В ученой исторической реконструкции древности отсутствует сегодня самое главное -- сама конструкция, тот мировоззренческий стержень, который оправдывает подобную архитектурную археологию. Реальная архитектура (будь то классика или модернизм) не может быть необязательна. Она отвоевывает свое право на жизнь. Убеждает в своей важности здесь и сейчас. Чутко реагирует на современные информационные, визуальные, энергетические поля, на заданные временем законы гравитации. (Визуальную культуру нынешнего дня формирует клиповый монтаж MTV, а мы хотим, чтобы панорама мегаполиса была аутентична виду пиранезиевских руин. Мы это серьезно?)

Филипповская графика потрясающе красива, но она в чем-то сродни столь же ученой неоренессансной живописи Дмитрия Жилинского, который рисует гимнастов СССР в виде мантуанских герцогов, а самого себя в образе Дюрера. Бестактно вылезший белый шов времени рождает чувство эстетической неловкости. Потому-то Жилинскому постоянно угрожает выродившаяся в китч творческая глухота «ретроспективиста» Шилова. Потому-то самым большим испытанием для Филиппова окажется испытание трехмерностью: включение его построек в реальный московский контекст, где есть не только неоклассический Пашков дом, но и неоклассический Центр Галины Вишневской Посохина-младшего. Ведь на выставке в Третьяковке помимо воздушных замков показывают и всамделишный проект Михаила Филиппова, его реконструкцию здания Третьяковки и перестройку Крымской набережной.