После Канна создалось ощущение, что фильм «Бесславные ублюдки» как-то не получился -- разочарование рецензентов было довольно общим, а отдельные радостно-счастливые оценки остались незамеченными. Хотя вот популярный в нашей стране критик Юрий Гладильщиков сразу написал: «...Тарантино добивается удивительного эффекта. Ты знаешь, как там все было в истории. Но ты абсолютно не понимаешь, чем все закончится в фильме. И такая возникает нервная дрожь! Истинный саспенс». И другой критик, тоже не последнего разбора, Андрей Плахов, нынешний глава ФИПРЕССИ, тоже отозвался неплохо: «Фильм Тарантино -- сплошная игровая стихия, которая захватывает и подчиняет себе, собирая в единый поток мифологию французского Сопротивления, американского шпионажа, заговоров против Гитлера, а также классической истории немецкого и французского кино». То есть все самое важное было сказано.

Но сегодня как-то не принято вслушиваться в спокойные и раздумчивые суждения, зато крики -- о том, что фильм не получился, что скучно, что мало экшна, мало Питта, мало смысла, мало смешного, мало крови -- звучали со всех сторон.

Так вот -- по-моему, это очень хороший фильм. И не получить от него удовольствия нужно как-то особо умудриться.

Но что еще хочется о нем сказать? Что Тарантино снял фильм не о второй мировой войне, а о нашем отношении ко всему тому, что связано в кино со второй мировой. Причем в том мире, в котором он живет. Живи он у нас -- это была бы смесь из «Неуловимых мстителей» с «Человеком с бульвара Капуцинов», но, видимо, именно поэтому у нас никакого Тарантино или даже чего близко к нему стоящего, не родится пока. Кстати, не случайно я назвала фильмы не об этой войне, а о гражданской -- к ней у нас как-то еще допустимо сколько-нибудь отстраненное отношение, а следовательно, и жанровое кино. Но сейчас не об этом. Тарантино -- американец, и взгляд на события полувековой давности у него, понятно, с той стороны. Он даже оправдывался в одном интервью российскому журналисту, что, мол, знает про роль русских в войне и даже хотел как-то это отобразить. Но это так -- дипломатия. Потому что никаких русских в этом фильме не надо -- их нет в той культуре, которая после войны создавалась с участием всех прочих сторон -- американцев и европейцев и даже японцев, кроме нашей, мы сидели за «занавесом» и пугали мир коммунизмом... Так что нечего теперь на зеркало пенять. А Тарантино имеет дело именно с зеркалом, которое исправно отражало все эти годы надежды, иллюзии, чаяния и страхи нескольких поколений западных людей, для которых война тоже не мать родная, но и не единственное оправдание всех несчастий и лишений.

Так вот именно тогда, когда мир окончательно лишился иллюзий, а вместе с ними и надежд и обольщений, когда все погрузилось в толстый слой рекламного гламура, и настоящих чувств уже никто не испытывает, приходит плохой мальчик Квентин, хватает всех этих глянцевых кукол и начинает с ними разыгрывать дурацкий спектакль, от которого в тебе просыпаются совершенно отмершие, казалось бы, чувства -- те самые, что и ты испытывал на утренних сеансах кинотеатра «Дружба», когда на экране проплывали на фоне заката четыре знакомых силуэта...

Как у него это выходит? Все говорят, что Тарантино работает с масскультом. Все так, но масскульт -- это отработанные, запылившиеся, даже подтухшие от слишком частого употребления, но когда-то сияющие образы с универсальным воздействием. Они лучшее, что смогло родить коллективное подсознательное. У Тарантино отменно заточенный нюх на все заезженное и протершееся, но еще не попавшее на свалку, он берет такой запылившийся, как музыка Морриконе, образ, поворачивает его под неожиданным углом -- и опа-на!!! Как новенький. Сияет и блестит. Включить наши эмоции, заставить ощутить красоту того, что казалось безвозвратно замыленным -- этот фокус удается ему как никому.

Что для этого нужно? Тарантино не переписывает историю, он лишь смещает акценты. Вот первая из пяти глав его повествования. Франция, крестьянин, его дочери -- нежные девушки, эсэсовец, растущее напряжение: потому что мы видим, как под полом комнаты, где хитрый иезуит играет на нервах простодушного фермера, прячется еврейское семейство. Все натуралистично, наглядно и столь же неправдоподобно, как в театре кукол. Но в этом прологе заложена очень важная идея -- нацист Ганс Ланда (сыгравшего эту роль Кристофа Вальца признали лучшим актером в Канне) сравнивает свой народ с орлами, а евреев с крысами, то есть с теми, кто всех боится, кого никто не любят и кто всегда -- жертва. Все остальные четыре части в фильме все будет наоборот -- жертвы окажутся палачами, а «орлы» будут уподоблены крысам. О, страшная еврейская месть! Бодрые боевые евреи, под водительством по-ковбойски -- йо-хо-хо! --лихого Альдо Рэйна (Брэда Питта с упоительно-кошмарными усиками) снимают скальпы у запуганных нацистов и даже вырезают у них на лбу свастику. Брутальные парни, одним ударом бейсбольной биты повергающие арийского рыцаря в прах земной. Элай Рот, сыгравший в этом фильме роль персонажа с зубодробительной кличкой Жид-Медведь, назвал картину «кошерным порно»: "Я еврей, и это примерно то, о чем я мечтал с детства" (порно в данном случае -- это метафора, того, что запрещено и чего очень хочется).

Опять же -- почему в главные герои Тарантино выбрал евреев, для нашего массового зрителя не слишком понятно -- про вторую мировую массовый российский зритель знает немногим больше, что американцы о Великой Отечественной. Для нас это была наша война, наши жертвы и наша память. До сих пор столь священная и столь не подвергаемая сомнениям, что нельзя не понять, сколько за этим национальных комплексов. Но если задуматься над тем, кто именно и с кем воевал в мифологии национального сознания, то получится, что у нас белокурые бестии в основном нападали на мирных жителей, их жертвами были старики и дети (и в этом смысле фильм-аниме «Первый отряд» с его пионерами-героями точно отражает психологический расклад), а вот для нынешнего поколения западных зрителей главной виной нацистов было истребление евреев, холокост.

Именно поэтому в самой действенной из всех культурных схем -- когда последние станут первыми, Тарантино соединяет еврейскую жертву с американской удалью и, позубоскалив по поводу мировой закулисы, выдает своим «ублюдкам» карт-бланш:

"Они познают нашу жестокость по выпотрошенным, расчлененным, обезображенным телам своих братьев, что мы оставим позади себя! И немцы задрожат, думая о той боли, что пережили их братья от рук наших, от каблуков наших сапог, лезвий наших ножей", рычит их предводитель. И вот все начинается -- и скальпы, и биты, и ножи идут в ход, и целлулоид оказывается грозным оружием, и экран полыхает, и пожаром грозит гиммлеровский пропагандистский шедевр «Гордость нации», и зрители, забывшись, уже готовы достать свои пугачи, чтобы вместе с героями палить по врагам...

Но что-то мешает воспринять этот апофеоз всерьез, да, собственно, сам хихикающий Тарантино, который знает -- поменяв местами персонажей, он, конечно, не делает плохих хорошими. Но раз уж хорошие взялись за месть, то как бы сладка она ни была, а палец в кровавую рану придется воткнуть и даже там покрутить... А что вы думали?

Такое кино, в котором кто угодно может быть гордостью нации -- смотря с какой стороны экрана ты сидишь -- оно ведь тоже не абсолютное божество. Тарантино снимает не столько про силу кинематографа, сколько о каше в голове у человечества, обольщающего себя сказками на всех известных языках.