Основную часть повести Александра Кабакова «Беглец (дневник неизвестного)» («Знамя», №5; книжное издание -- М.: «АСТ») составляют -- в согласии с подзаголовком -- поденные записи, делавшиеся неким Л-вым (выходцем из мещан, обладателем университетского диплома, начальником департамента в небольшом московском банке, человеком поначалу более или менее обеспеченным) с 13 декабря 1916 года по 15 июля 1917-го. Записки знакомят нас с многоскорбной личной историей Л-ва и его проницательными суждениями о прошлом, настоящем и будущем Российской империи и всей некогда христианской цивилизации. Заодно читатель почерпнет из них, как говорится, много нового и интересного о ходе истории и обычной частной жизни накануне революции и в ее роковые месяцы. Так много, что оторопь берет.

В предисловии сообщается, что Л-в был склонен к алкоголизму. Вот он на протяжении семи месяцев и пьет то шустовский, то смирновскую -- не только дома, но и в ресторанах, трактирах, станционных буфетах, гостинице. Пьет с такой легкостью, будто не действует в воюющей России сухой закон. Конечно, истинно алчущий всегда свое добудет. В немногих фешенебельных ресторанах -- за очень большие деньги -- вино и более крепкие напитки вкусить было можно, в иных заведениях «челядь чайники бесшумно подавала» (это если гости коньяк предпочитали, водка шла в бутылках с этикетками минеральных вод)... Но хватить рюмашку-другую на ходу, но запросто откушать родимой в вокзальном буфете -- воля ваша, сдается, что Л-в, наклюкавшись в кабинете, живописует совершенно фантастический мир.

В этом мире можно тридцать лет прожить с невенчанной женой, завести сына и не замечать ни его сомнительного положения (статус незаконнорожденного в Российской империи не был проклятием, но жизнь крепко усложнял), ни неизбежных косых взглядов сослуживцев и приятелей. И при этом оставаться человеком церковным. (Врал Л-в на исповедях или три десятилетия в блудном житье каялся, остается тайной.) Ладно, это, предположим, «психологическая сложность» (печать ненавистного Л-ву декаданса), но как при подобном раскладе можно задумываться о разводе (а герой, полюбив другую, со страхом прикидывал такой вариант), без основательной порции смирновской (шустовского, разведенного спирта) никак не уразуметь. Это сухой закон в России был, а гражданского брака не было.

Как не было в январе 1917 года хлебных карточек: в столицах случались перебои с белым хлебом, тогда его продажа нормировалась (о недостаче черного и речь не шла) -- эта неприятность привела к погромам лавок в Петрограде, послужившим детонатором Февральской революции. Как не было в Российской империи Царицынской губернии (она возникла после революции), Царицын был уездным городом губернии Саратовской. Как не останавливались в Москве 28 февраля трамваи и не прекращала работы телефонная станция. (А чуть позднее, когда революция дошла до Первопрестольной, здесь обошлось практически без стрельбы.) Как не приезжал из-за границы Каменев -- в отличие от Ленина он обретался вплоть до революции в сибирской ссылке, откуда (вместе со Сталиным) и прикатил в Питер. Как не мог Л-в 20 марта оплакивать разгром двух наших дивизий на Стоходе, ибо случился он лишь на следующий день (а газеты оповестили о том еще позже). И жаловаться на «новый стиль» в июне 1917 года столь же невозможно -- григорианский календарь у нас ввели большевики, совершив свою революцию, называемую «октябрьской» (а не «ноябрьской» -- как было бы, сменись форма летоисчисления раньше). Впрочем, быть может, обильное потребление огненной влаги (вкупе с возгонкой покаяния) споспешествует проявлению пророческого дара. Тогда и «новый стиль» становится объяснимым, и Царицынская губерния, и плач по жертвам Стохода, и записанная 20 апреля мечта о повешении Троцкого (который доберется до Петрограда только 5 мая, а потому двумя неделями раньше никак не может входить в совокупность «слетевшихся, как воронье на падаль <...> социал-демократов»).

Могуч зеленый змий, заставляющий причудливо трансформировать настоящее, в деталях прозревать грядущее и утрачивать элементарные гимназические знания. Наш герой (закончивший университет) берет да и пишет, что отправился «в главную почтовую контору» (не на вульгарный же, якобы советский, почтамт!), «спросить там, нет ли для меня посте рестанте». Что poste restante («до востребования») записано кириллицей, еще куда ни шло, но транслитерировать простейшее французское выражение, как латынь, делая явными немые «е», -- это стоит развода в отсутствие брака. Или истории с дезертиром, которого Л-в встретил вблизи своей малаховской дачи 21 марта.

Эпизод из ключевых (тема бегства -- нерв повести), а потому достоин особого внимания. Начнем с того, что через три недели после отречения императора массовое дезертирство еще не развилось. Нечасты пока даже уходы из окопов, тем страннее побег по пути на фронт, каковой предпринял собеседник Л-ва, сорокалетний мужик из-под Астрахани. (Потому и ляпнуто сперва про Царицынскую губернию -- автору надо демонстрировать «подлинность» дневника, то есть щеголять «старыми» реалиями. Так Л-в рапортует, что на Тверской бульвар с Мясницкой он шел через Лубянскую площадь и Тверскую. Спрашивается, какой москвич -- хоть бы и наш современник -- будет этот, естественный и простейший, маршрут отмечать? Вот если б зачем-то кругаля дал, то, может, и зафиксировал бы.) Все удивительно. Призыв прошел осенью, персонаж немолод (то есть в свою пору под ружьем ходил), потому едва ли его несколько месяцев держали в тыловой учебной команде. И едва ли там снабдили винтовкой. И непонятно, почему он дал деру только под Москвой, если намерен двинуть на родную Волгу. Видимо, для того, чтобы было кому Л-ва хорошенько пугнуть да объяснить ему, что беды от немца России не будет. «Ничего ей не сделается, никуда ее не денешь, Россию. А Керенскова (зачем эта как бы колоритная, как бы неграмотность? Вам доводилось слышать, чтобы кто-нибудь выговаривал в таких фамилиях побуквенно «ого»? Мне -- нет. -- А.Н.) с этим... с Гучко... пусть». Экое, однако, нижневолжское чудо! Гучкова (крупнейшего деятеля начального периода революции, человека, получившего от государя отречение, военного министра) с генералом Гурко (недавно исполнявшим обязанности начальника штаба Верховного) путает, а Керенского (в ту пору министра юстиции, чарующего пока лишь Петроград) знает. (Думские отчеты, наверное, штудировал. Закинув невод.) И как при таких-то умниках вспыхнет (примерно через месяц) феерическая -- хоть и недолгая -- популярность Керенского?

Не верю я в этого беглеца. Как и в невенчанную жену. Как и в банковские аферы, проворачиваемые по сегодняшним методикам. Как и в драму героя, который, решив, что готовящие банкротство сослуживцы уворуют его долю, сообщает большевикам (прежде предлагавшим ему свою махинацию): завтра наличность из банка уйдет. То есть, по разъяснениям автора в послесловии (для совсем тупых), выступает наводчиком. За что и получает от экспроприаторов надлежащую сумму, благодаря которой может отправить невенчанную жену к незаконнорожденному сыну, что давно обретается в Женеве и сотрудничает с Парвусом. Сын-то и вывел большевиков на папашу. Понимай как знаешь: то ли других банков в Москве не было, то ли грабить большевики могли лишь так, чтобы заодно порадеть родному человечку за наводку (если минуту подумать -- мнимую). А что серьезных эксов в 1917-м не было вовсе, что обычный грабеж и захват банка суть разные вещи, что деньги ленинцам шли в основном из-за кордона, что у большевиков и после октябрьского переворота с банками (и банковскими служащими, которые, не желая подчиняться самозваной власти, бастовали, а не воровали деньги клиентов) возникали проблемы -- дело десятое.

Ничего ведь не было. (Кроме выморочного психологизма и вполне справедливых, но излишне взвинченных ламентаций о мерзости декаданса, безбожия и революций.) Некогда случайно обретенные записи Л-ва повествователь перевел на новую орфографию (но в заголовке оставил «ять» и «ер» -- знай наших!), а тетрадь сжег в помоечном ящике, спеша в аэропорт «к последнему уходящему рейсу». Хранитель дневника убыл на Запад, куда тщетно рвался «отважный трус, совестливый вор, набожный распутник, вольномыслящий конформист. Мертвая душа, каковы и все наши души, если признаться хоть себе честно». Его наследник оказался счастливее -- он опубликовал «дневник неизвестного», снабдив заключительной пометой: Vollendet im Jahre 2013 («завершено в 2013-м»).

Сия помета содержит три посыла. Во-первых, к означенной дате у нас должна вновь разлиться смута. Во-вторых, именно печальное будущее (накликиваемое теми, кому тошно от терпимого настоящего), а вовсе не пеплом ставшее прошлое занимает истинного создателя «Беглеца», решившего дать новый извод некогда прославившего его «Невозвращенца». В-третьих, за все исторические (психологические, сюжетные) промахи (указанные и оставленные мной за кадром, явившиеся плодом неаккуратности, неосведомленности или, напротив, изысканной «набоковской» игры) Кабаков никакой ответственности не несет. Это все «беглец» наблудил-напутал. А история у нас -- «мертвых душ» -- если и была, то сгорела в мусорном баке.

Нешуточная тоска берет, но придется сказать писателю, которого неподдельно уважаю, то, что, кажется, и мысленно не произносил никогда. Тем паче в последние годы, когда зарекся выдавать «отрицательные рецензии». Так вот:

Дорогой Александр Абрамович! Простите, но не подставному сочинителю надлежало сжигать выдуманный дневник, а Вам -- Вашу повесть. Писать можно все, отдавать в печать -- далеко не все. (Особенно автору с именем, лишь завидев которого, редакторы тут же берут под козырек.) Трагедия 1917 года не может быть «материалом» для актуально-интеллектуально-экспериментальных опытов. Солженицын, думавший о будущем России не меньше (несоизмеримо больше), чем Вы и я, жизнь положил, чтобы написать «Красное Колесо». Боюсь, Вами не прочитанное. Либо не продуманное. Будь иначе, не смотрелась бы Ваша повесть безвкусной опошляющей пародией на «повествованье в отмеренных сроках». Я не сомневаюсь, что вели Вас добрые намерения. Я буду рад, если когда-нибудь смогу счесть мое нынешнее суждение о Вашей книге вздорным. (Признаюсь, долго старался найти «оправдания» Вашему тексту, но не преуспел.) Остается надеяться, что Ваши будущие книги отзовутся иными чувствами. С неизменной приязнью,