В «Самоубийстве влюбленных в Сонэдзаки» метровые куклы управляются стоящими рядом с ними людьми, облаченными в черные одежды, -- скрыты и лица, и кисти рук («ниндзя» -- сказал, естественно, сидящий рядом ребенок, приведенный в театр мамой, что среагировала на слово «куклы» и не обратила внимание на название пьесы). Мы не должны этих людей-кукловодов замечать -- как герои не замечают судьбу, что настойчиво ведет их к смерти. От первой встречи бедного приказчика Токубэя с его возлюбленной О-Хацу через катастрофу -- предательство друга (тот не просто не возвращает вовремя долг, но и заявляет, что герой подделал расписку, так что Токубэй опозорен, его мир рухнул) -- и к сцене в лесу, куда приходят решившие умереть вдвоем влюбленные, история прочерчена быстрой прямой линией. Бунраку -- предельно условный театр; совершенно взрослый театр, несмотря на то, что кукольный. И написанная более трехсот лет назад пьеса Тикамацу Мондзаэмона, «японского Шекспира», сокращена, избавлена от подробностей. Это люди могут суетиться, пытаться предотвратить неизбежное (мы наблюдали это во время гастролей труппы «Тикамацу-дза», что шесть лет назад на Чеховском же фестивале разыгрывала ту же пьесу; там предательство друга выяснялось, и соседи решали отправиться спасать влюбленных -- вот только не успевали) -- куклы сразу не оставляют надежды.

Потому что она вообще не нужна. Бунраку вылущивает из мелодраматической истории ее глубинное содержание, близкое к военной идеологии: мы смотрим на то, как красива смерть. Куклы ведь в принципе -- идеальные (неживые) люди: они не стареют, не спорят, не устают. Божественной красоты лица не прорезают утомительные морщины; страдание может быть изящно передано всего лишь наклоном головы (и мастерство кукловодов Бунраку поистине волшебно -- столько вариантов крохотных движений головы куклы, ее смещений относительно плеч, столько оттенков эмоций). В «живом» театре, вздумай персонажи перед самоубийством картинно и долго закутываться в длинный шарф с двух сторон, приближаясь друг к другу, наш здравый смысл неминуемо бы восстал, помянув нелепость всех ритуалов и просто задавшись вопросом -- ну если они смогли сбежать из города в лес, чтобы все это сотворить, может, можно было бы просто уехать в какой-нибудь другой город? В кукольном же театре публика сидит как завороженная и наблюдает, как неумолимо заканчивается шарф, как резкими движениями отчаянной бабочки бьется в нем героиня и как скованно приближается герой.

В этом театре (что гастролирует в российской столице до среды включительно, ему отдана сцена Театра имени Пушкина) все придумано так, чтобы созерцание неминуемой смерти героев стало эстетическим удовольствием для зрителей. Дивной красоты декорации -- и деревянный чайный домик, и лесной пейзаж (мимоходом хмыкнешь, что в момент самоубийства на сцене присутствуют прижавшиеся друг к другу пальма и сосна, задумаешься, читали ли японцы Лермонтова или Гейне, но снова впадешь в восторженное созерцание картинки). Поэтический текст («идущие на смерть как иней на дороге бренны»), при этом не лишенный резких реплик (героиня -- предателю: «мерзкий жук!»). Взвивающийся, пришептывающий и стелящийся голос рассказчика-комментатора. Вздрагивающие звуки сямисэна. И, конечно, сами куклы -- ведомые тремя артистами главные герои, управляемые лишь одним кукловодом второстепенные. Пожалуй, Чеховский фестиваль, успевший познакомить нас с театрами чуть не всех стран мира, еще ни разу не привозил спектакль, настолько чуждый нашим естественным взглядам на жизнь. И ни разу столь же утонченно красивый.