Авторский вечер Леонида Десятникова, закрывший концертный сезон в Смольном соборе, прошел в рамках фестиваля «Молодые -- Петербургу». Видимо, поэтому основную массу его программы составили две кантаты -- «Дар» и «Пинежское сказание о дуэли и смерти Пушкина», написанные композитором в возрасте 26 и 28 лет соответственно. Плюс одна российская премьера, минут эдак на шесть с хвостиком.

«Утреннее размышление о Божием величестве» Десятникову заказал рижский хор Kamer для проекта «Солнечные песни мира». Положенное в основу стихотворение -- классический (хрестоматийнее разве что только другое ломоносовское «Размышление», вечернее) образчик высокого штиля со всей положенной пышностью и риторическими завитками. Десятников расцвечивает его сияющими полифоническими красотами, будто подражая эстетике композиторов собственно прибалтийских, больших любителей псевдосредневековых звучностей. Избыточная вроде бы декоративность дает парадоксальный эффект: архаичный текст обновляется обращением к еще большей архаике, звучит даже не современным, но вневременным.

Молодой Десятников в обхождении с классической поэзией проявляет куда меньший пиетет. Цикл «Дар» на стихи Державина -- практически наглядное пособие по ироническому остранению высокоштильной патетики. Местами точечному и деликатному -- вроде обрамления гипертрофированно серьезного мужского хора приторными арфовыми переборами или использования литургических распевов в «Оде на кончину великой княгини». Местами откровенно хулиганскому: заглавный номер -- без пяти минут «песня из кинофильма», причем аранжированная для военного оркестра, а «Река времен...» течет в дансантном ритме с отчетливым танговым душком.

Квазифольклорный текст «Пинежского сказания о дуэли и смерти Пушкина» -- территория для таких экспериментов куда более опасная. Записанный Борисом Шергиным кусочек биографии главного русского поэта в изложении неграмотных пинежан начала века, носителей живой еще былинной традиции -- материал, очарованию которого очень легко поддаться. И либо сочинить к нему необременительную музыкальную иллюстрацию, либо удариться в развесистый китч с балалайками и ручным медведем. С другой стороны, иронизировать над текстом, настолько самобытно-наивным, следует с осторожностью -- может выйти избыточно и натужно. Десятников делает и то, и другое, и еще немножко, но в гомеопатических дозах -- так, чтобы не повредить целому. Хотите китча -- получите народную артистку России Светлану Крючкову, старательно окающую, изображая деревенский говор. Хотите постмодернистских игрищ -- получите ворох явных и неявных заимствований: то Стравинским повеет, то Чайковским, то еще кем, а откуда -- так сразу и не скажешь. По сути, композитор проделывает тот же трюк, что и Шергин: обращается к материалу, до полной неузнаваемости ушедшему «в народ», -- в музыку прикладную и «несерьезную». Любители лирических красот тоже не останутся без сладкого, но, кажется, в наивной искренности, с которой девичьи голоса выводят в финале: «Сотворена река, она все течет -- как Пушкин», самый стеб и зарыт.

Молодости вообще свойственно заниматься ниспровержением или по крайней мере ироническим переосмыслением классики, это настолько общее место, что и повторять стыдно. Но соль в том, что признанным шедеврам, а кантаты молодого Десятникова давно уже признаны таковыми, свойственно самим становиться классикой. А значит, круговорот кумиров неизбежно будет продолжен.