На первом представлении «Тумана» Даниэле Финци Паска многоярусный зал Театра имени Моссовета был набит битком, причем самой что ни на есть искушенной публикой, включая режиссеров и актеров, которых редко заманишь на чужие спектакли. Все вспомнили «Дождь», которым закрывался прошлый Чеховский фестиваль (его Финци Паска поставил в том же канадском цирке «Элуаз»), и ринулись в театр за новым чудом.

Год назад в Москве Финци Паска рассказывал о будущей постановке. Он говорил о том, как важно ему в детстве было каждое утро, отправляясь в школу, видеть, как бабушка машет из окна, пока он не скроется из виду. Тогда не было понятно, какое отношение итальянская бабушка имеет к спектаклю, поставленному совместно знаменитым цирком «Элуаз» и швейцарским «Театро Сунил», созданным Финци Паска больше 20 лет назад. Теперь понятно.

«Туман» в отличие от других постановок в духе «нового цирка», привезенных на Чеховский фестиваль, -- настоящий цирк высшей пробы с трюками если и не рекордными, то самого высокого класса. Но при этом спектакль выглядит не номерным шоу, а цельным и нежным воспоминанием о детстве, о друзьях и подругах, об общих играх и праздниках в маленьком городке. Намек был уже в «Дожде» -- в спектакле, сделанном в тонах старой фотографии, вспоминалось о дворовом футболе. Невозможно забыть финальную картину, когда артистов заливал рухнувший с неба ливень, а они самозабвенно играли красным мячом, скользя и брызгаясь, как в детстве. Но «Туман» получился куда более цельным. С самого начала несколько артистов во главе с говорливым пузатым рассказчиком-клоуном, который здесь и альтер эго автора, и отец красивой девочки из мясной лавки, и сосед, выходят объяснить нам, о чем спектакль. Мешая ломаный русский, английский, французский, испанский, итальянский, они рассказывают о каком-то небывалом, фантастическом тумане, который бывает в их местах. Он падает так внезапно, что вдруг не видно собственного носа. Уходя из дома, ты не знаешь, вернешься ли, и домашние провожают тебя, махая белыми платками, будто ты не в булочную отправляешься, а в Америку. Да и вам, зрители, надо бы к концу спектакля приготовить белые платочки -- мало ли что. У рассказчика из рукавов валил этот самый белый туман -- в глубине сцены за молочным экраном бледным расплывающимся пятном, будто из-за густой дымки, светило солнце.

Акробаты, гимнасты, жонглеры, музыкальные эксцентрики -- все в этом спектакле становились жителями городка из детства: девушки в белых платьях отбивали по полу веревками ритм, будто прыгалками, они шалили, вертелись и поэтически замирали, стекая по турникам, будто качались на дворовых качелях. Акробат на ремнях подхватывал и уносил ввысь стоящих внизу красоток, будто парень на тарзанке, а вокруг толпились соседи, одобрительно посмеивались, обсуждали, пели хором под аккордеон, барабаня по пустой коробке. Вокруг всякого эффектного трюка возникало клоунское мельтешение: кто-то куда-то бегал, из угла в угол сцены пролетали хвостатые воланы, будто там играли в бадминтон, внимание зрителей невольно рассеивалось, и становилось ясно: не в трюке дело. Все акробаты и сами были клоунами: один из них показывал поразительное владение обручами, раскручивал их по пять штук в разных направлениях и тут же веселил окружающих, то показывая небывалое вращение обруча на откляченной заднице, а то и вовсе расстегивал штаны и, отвернувшись от зала, лихо раскручивал обруч страшно представить на чем.

Потом мы видели мясной магазин с колбасами и тушами, висящими на крюках. Тоненькая девочка в мясницком фартуке, гибкая, как каучук, опасно жонглировала ножами и в танце обвивалась вокруг парня в таком же окровавленном фартуке, а папа-мясник хитро на них посматривал. А потом вся сцена оказывалась заставленной шестами, будто стволами молодого леса, куда друзья приходили гулять. Они бегали, распевая песни, аукаясь, валяя дурака и перебрасываясь тарелками, после устанавливали тарелочки на острия шатающихся шестов и их раскручивали. Когда медленно опускался занавес на антракт, «роща» уже опустела и замолкла, и в контровом свете силуэтами дрожали «деревца» под полусотней вертящихся тарелок. Конечно, такие трюки с тарелками, куда более сложные и многоярусные, мы не раз видели в китайском цирке, но, кажется, никогда это не было так осмысленно и красиво.

Второй акт начался с батута. Рамка сцены сжималась сверху и снизу так, что оставалась только узкая горизонтальная полоса, в которой происходил полет, -- ни нижней опоры, ни того, что вверху, мы не видели, отчего все это было похоже на игру птиц в воздухе. Особенно когда один из парней взлетал, исчезая где-то вверху, и будто зависал там, в вышине, совсем не сразу падая вниз. А еще во втором акте мы узнавали, что у героя был друг Стефано, которого многие считали дурачком. Да, у него был туман внутри, но и золотое сердце; его больше всех любила бабушка, а сам он любил бабушкины белые тарелки, белые балетные пачки и снег, падающий с неба. Один из акробатов превращался в Стефано -- он ходил кривой и нетвердой походкой паралитика и напряженно смотрел исподлобья. Рассказчик говорил, что бабушка неустанно твердила: самое главное, всегда смотреть не в землю, а на небо, даже если очень грустно, потому что все хорошее всегда приходит сверху. Запевая новую песню, объявляли, что все бабушки в мире ее знают и хочется посвятить ее тем, кто переживает худые времена.

Подвешивали гирлянды цветных лампочек, как делают в праздники на городских танцплощадках. Под ними вокруг аккордеона собирались соседи -- кто со скрипкой, кто с дудочкой, все играли и пели, а в центре показывал свои поразительные умения жгучий и кудрявый парень в набедренной повязке бродячего дервиша. В русском цирке таких артистов называют «клишниками»: сидя на земле, он завязывался узлом и перекручивался жгутом, будто у него вовсе нет позвоночника. И в конце на сцену снова выводили Стефано. Но он не хотел, чтобы его вели, он хотел идти сам. Он долго сидел и готовился, пока вокруг все пели слаженным хором, а потом вставал и, покачиваясь, двигался в сторону зала. А оставшиеся позади друзья махали ему белыми платками. И те в зале, кто нашел у себя белый платок, тоже ему махали.