Завтра в Еврейском музее Берлина состоится беспрецедентная церемония -- здесь в присутствии официальных лиц Германии и Израиля будут чествовать капитана вермахта, члена НСДАП, воевавшего в Польше, осужденного военным трибуналом в Белоруссии и не реабилитированного до сих пор. И не просто чествовать -- отныне его имя будет официально внесено в список Праведников мира, людей, спасавших во время второй мировой войны обреченных на гибель.

Его имя -- Вильм Хозенфельд.

«Мне стыдно за мой народ»

Помните фильм Романа Полански «Пианист», получивший премию «Оскар» в 2002 году? В центре сюжета -- история знаменитого польского пианиста еврейского происхождения Владислава Шпильмана, одного из полумиллиона узников Варшавского гетто. Одна из самых пронзительных его сцен, несмотря на голливудскую глянцевость, абсолютно документальна. Она описана в автобиографической книге Шпильмана «Смерть одного города», вышедшей в Польше в 1946 году (и вскоре запрещенной), переизданной и переведенной на английский и немецкий в конце 90-х, а после триумфа фильма Полански и на русский (в 2003-м), уже под названием «Пианист».

"Сзади меня стоял... стройный и элегантный немецкий офицер... Внезапно я понял окончательно и бесповоротно, что выбираться из этой очередной западни у меня уже нет сил.

-- Делайте со мной что хотите, я не двинусь с места.

-- Я не собираюсь делать вам ничего плохого! Вы кто?

-- Я пианист...

Он присмотрелся ко мне внимательнее, с явным недоверием.

-- Идите за мной.

Мы вошли в комнату, где у стены стоял рояль.

-- Сыграйте что-нибудь.

Я опустил дрожащие пальцы на клавиши. На этот раз мне для разнообразия придется выкупать свою жизнь игрой на рояле. Два с половиной года я не упражнялся, мои пальцы окостенели, их покрывал толстый слой грязи... Я начал играть ноктюрн до-диез-минор Шопена... Когда я закончил, тишина, висевшая над целым городом, стала еще более глухой и зловещей. Офицер постоял молча, потом вздохнул и сказал:

-- Я вывезу вас за город. Там вы будете в безопасности.

-- Мне нельзя выходить отсюда.

-- Вы еврей?

-- Да.

-- Вам действительно нельзя выходить отсюда... Я принесу вам еду.

-- Вы немец?

-- Да, к сожалению, я немец. Я хорошо знаю, что творилось здесь, и мне стыдно за мой народ.

Он резким жестом подал мне руку и вышел".

Капитан Вильм Хозенфельд не только не выдал Шпильмана, чудом избежавшего отправки в лагерь уничтожения «Треблинка», где погибла вся его семья, не только приносил ему еду, он скрывал его на чердаке... фашистского штаба обороны Варшавы. Пианист не был единственным спасенным капитаном Хозенфельдом, таких было более полутора десятков человек.

«Спасший одну жизнь спасает весь мир», -- гласит надвратная надпись-девиз иерусалимского музея холокоста «Яд Вашем», международный совет которого присуждает почетное звание Праведник мира. (С 1953 года, когда был создан этот музей и началась работа по поиску спасителей, выявлено 22 тыс. 216 человек из 33 из стран. Среди них -- такие знаменитые, как Оскар Шиндлер и Рауль Валленберг, и совсем незнакомые. Их объединяет только одно -- рискуя своей жизнью, они спасли жизнь евреев.) Вильм Хозенфельд спасал людей вне зависимости от их национальности, партийной принадлежности и вероисповедания. Он просто смог остаться человеком.

В фильме "Пианист" камера настойчиво задерживается на фото, стоящем на рабочем столе капитана... Это фото я узнала, листая семейный фотоальбом его сына, Детлефа Хозенфельда, когда в 2003 году разыскала его в Германии. После той встречи я увиделась и с сыном Владислава Шпильмана -- Анджеем. Итогом этих встреч стала статья в одной из центральных российских газет -- рассказ о том, что в буквальном смысле осталось за кадром киноповествования. Откликом на нее были письма от очень разных людей -- от старшеклассников, которым пересказали эту историю учителя, до пенсионеров, переживших войну. Эти очень эмоциональные и очень человечные письма из самых разных точек России -- от Волгограда до Красноярского края -- я по просьбе их авторов переслала Детлефу Хозенфельду, который считает восстановление справедливости в отношении отца делом всей своей жизни. Тогда переговоры с «Яд Вашемом» только начинались... С тех пор мы в постоянном контакте, и о нынешней церемонии в Берлинском еврейском музее я узнала от него.

«Мы жили в маленькой деревне близ Фульды (небольшой город в федеральной земле Гессен. -- Ю.К.). В год моего рождения -- 1927-й -- отец получил место директора начальной школы. Два года я учился у отца в классе, -- рассказывает Детлеф Хозенфельд. -- Он преподавал все предметы, как и положено в начальной школе: историю, религию, природоведение, немецкий язык, национал-социализм».

Вильм Хозенфельд родился в 1895 году и был школьником во времена кайзеровской Германии. Став студентом и избрав профессию учителя, в 1911 году Хозенфельд вступил в молодежное движение "Путешествующая птица".

В "Путешествующей птице" все стремились почувствовать себя свободными, ощутить связь с природой, вернуться к национальным традициям. Собирали фольклор, возобновляли ремесла, занимались народными танцами. Позже, в 20-е годы, движение распалось на несколько направлений -- "религиозное", "пролетарское", "свободной немецкой молодежи" и "народное". "Народное" идеологически было наиболее близко к зарождавшемуся движению фашистов и считало силу и единомыслие цементом для сплочения нации. Именно его выбрал Хозенфельд.

Приход Гитлера к власти директор сельской школы Вильм Хозенфельд принял с радостной готовностью. В том же 1933 году он вступил в национал-социалистическую партию и СА -- штурмовые отряды -- и поначалу даже был там активистом. Хозенфельд приветствовал "оздоровление нации". С искренним оптимизмом наблюдал он за сокращением безработицы, строительством дорог и подъемом производства. Перевоспитание "чуждых элементов" в концентрационных лагерях? Что ж, явление весьма малопривлекательное, но все же необходимое. Роспуск парламента и запрещение партий? Расистский душок? Закрытие оппозиционных газет? Неприятно, конечно, но неизбежно -- временные перегибы в ходе строительства нового общества. Во имя великой цели можно пожертвовать малым. Большинство нации нуждалось в громких словах, бодрящих нехитрых идеологемах, в игре накачанными мускулами. Вильм Хозенфельд был из большинства -- он голосовал за "новый порядок".

В мае 1938 года, судя по дневниковым записям, Хозенфельд начинает сомневаться в том, что раньше нравилось ему безоговорочно: "Вечером было совещание руководителей СА. Если так будет продолжаться, я не смогу всерьез воспринимать эту службу. Я не вижу никакой цели, которая меня бы привлекала... Теперь я часто чувствую себя одиноким среди них, я испытываю отвращение". В октябре 1938 года, после переговоров с западными державами, вошедших в историю как Мюнхенский сговор, гитлеровцы заняли Судетcкую область Чехословакии (к началу второй мировой войны здесь проживало около 3 млн немцев). «Мэр Судетов говорит, что будет война. Надеюсь, это исключено -- последствия были бы слишком велики». Дальше шок, вызванный событиями «хрустальной ночи». 12 ноября 1938 года Вильм Хозенфельд пишет: "Еврейские погромы по всей Германии. Ужасная ситуация в рейхе, без права и порядка. И при этом с неприкрытым лицемерием и ложью".

"Каждый поляк имеет право плюнуть нам в лицо"

Хозенфельд был призван в армию в августе 1939 года как резервист. Уже в первые дни сентября он оказался в Польше. Там он впервые стал свидетелем того, как выселяют людей из домов, как издеваются над ними, как работает машина уничтожения -- то был национал-социализм в действии. Это вопиюще отличалось от оглушающей бодряческой пропаганды. В сентябре-октябре 1939 года в составе батальона «Франкен» он охранял лагерь польских военнопленных, в котором содержалось около 15 тыс. человек.

«Приезжая в отпуск на два-три дня, отец рассказывал нам обо всем увиденном. Он мучился тем, что не имеет возможности противостоять происходящему. Он был солдат, следовательно, обязан выполнять приказы. И все-таки отец пытался найти какой-то выход из этого кошмара. Он писал нам о том, чем занимается каждый день. Если бы эти письма прочла цензура, его бы неминуемо расстреляли», -- вспоминает Детлеф Хозенфельд, которому в 1943-м исполнилось семнадцать.

Вильм Хозенфельд вел дневник -- в карманной записной книжке. В 1944-м он отослал дневник полевой почтой домой, рассчитывая, видимо, что в неразберихе беспорядочного отступления цензура на станет вчитываться в текст. Или, что не менее вероятно, полагая, что уже все равно. «Наверное, отец очень хотел, чтобы мы знали, что он чувствовал, о чем он думал в эти годы, -- размышляет Детлеф Хозенфельд. -- Он понимал, что мы уже можем не увидеться». (Дневники капитана Хозенфельда после тщательной экспертизы, подтвердившей их подлинность, опубликованы в Германии в 2004 году.)

Оборванные на полуслове фразы, далекий от совершенства язык... Эти написанные второпях слова -- исповедь человека, осознавшего преступную гибельность всего, чему он слепо верил и верно служил. И соучастия Хозенфельд себе уже не прощает. «Какие же мы трусы, если молчим, когда такое творится. Вот почему кара за это падет и на нас, и на наших невинных детей, потому что, допуская такие преступления, мы становимся их соучастниками», -- такой приговор самому себе Хозенфельд выносит в августе 1943-го.

Запись в дневнике Хозенфельда 11 августа 1944 года: «Кажется, фюрер приказал сровнять Варшаву с землей, и это уже началось... Если такой приказ Гитлера действительно существует, то для меня ясно, что мы сдаем Варшаву, Польшу и проигрываем войну. Нам приходится признать, что все потеряно... Это банкротство нашей восточной политики. Разрушая Варшаву, мы ставим на этой политике крест».

Он написал жене 23 августа 1944 года, в разгар Варшавского восстания: «Каждый день я провожу допросы... Я не тот человек, который способен проводить такие расследования с той бессердечностью, какую здесь требуют и которая в большинстве случаев применяется... Но я все-таки доволен, что вынужден делать это, поскольку смогу хоть кому-то сделать что-то хорошее. Сегодня снова активист, 16-летняя девушка... Вчера была доставлена студентка... Потом польский обервахмистр полиции 56 лет. Эти люди действовали из чистого патриотизма, а мы не имеем возможности их щадить... Я пытаюсь спасти каждого, кого можно».

Среди спасенных капитаном Хозенфельдом -- варшавский ксендз Антони Цицера. Ксендза разыскивало гестапо, о чем Хозенфельд, знал. Как знал и то, что если правда вскроется, их обоих ожидает смерть. Еще одного поляка -- случайного знакомого -- он избавил от смерти, вытащив из машины, которая везла обреченных на расстрел заложников. Под его "прикрытием" жил немецкий коммунист Карл Херли.

«Херли рассказывал отцу о пытках, которым он и его товарищи подвергались в лагере, они много говорили о происходящем, -- вспоминает Детлеф Хозенфельд. -- Отец приходил в ужас: если у нас так поступают с инакомыслящими соплеменниками, как же обходятся с неарийцами?!»

Хозенфельд не отделяет себя ни от собственного народа, ни от чудовищного режима с его зверствами: «Мне стыдно выходить на улицу. Каждый поляк имеет право плюнуть нам в лицо... Дальше будет только хуже, и мы не имеем права жаловаться, потому что иного не заслужили».

Катастрофа войны сделала "человека из большинства" исключением из правил. Вильм Хозенфельд стал антифашистом, хотя, конечно, вряд ли думал о себе так. Он стал чужим среди тех, кого еще недавно считал единомышленниками: «За все зло и все убийства, которые мы совершили, за все несчастья, которые мы принесли, теперь будет расплачиваться весь народ... Мы покрыли себя несмываемым позором и будем навечно прокляты. Мы не заслуживаем снисхождения. Мы все виноваты».

"Вы должны выжить"

Последнее письмо домой капитан Хозенфельд написал из горящей Варшавы 16 января 1945-го. Днем позже его взяли в плен.

Первая весточка из советского лагеря для военнопленных пришла жене и детям к Рождеству 1945 года. На почтовой карточке Международного Красного Креста штемпель, как и на всех остальных: "Просмотрено цензурой". Следующая, написанная обязательным для удобства цензуры каллиграфическим шрифтом, пришла через месяц. "Я имею теперь хорошую работу. Я почтмейстер и сортирую почту". Чуть позже пишет, что "думает о растущих детях, которые взрослеют и входят в самостоятельную жизнь без него". Хозенфельд тогда искренне верил в скорое освобождение, полагая, что ему ничего не грозит: "Следующий Новый год мы обязательно встретим вместе..."

Примерно в это время, в 1946 году, освобожденный из плена солдат, находившийся в лагере с Хозенфельдом, привез от него семье листок с фамилиями спасенных. Девятым в "списке Хозенфельда" стоит имя Владислава Шпильмана. "Дорогая Аннеми, пиши этим людям в Польше, они мне благодарны и могут помочь. 15.07.46".

Капитан и пианист виделись в последний раз 12 декабря 1944 года. Из воспоминаний Владислава Шпильмана:

«Держитесь. Осталось еще несколько недель. Самое позднее к весне война закончится. Вы должны выжить, -- голос (Хозенфельда. -- Ю.К.) звучал твердо, почти как приказ.

-- Вы не знаете моего имени... Если с вами случится что-нибудь плохое, а я мог бы чем-нибудь помочь, запомните: Владислав Шпильман, Польское радио».

Владислав Шпильман узнал имя своего спасителя и его судьбу только в 1950 году. Узник Варшавского гетто Леон Варм, бежавший из поезда, направлявшегося в «Треблинку», и затем получивший от капитана Хозенфельда фальшивые "арийские" документы и рабочую карточку, в 1950 году разыскал семью капитана. (К тому времени Варм уже уехал в Австралию и имел возможность открыто искать семью своего спасителя, жившую в ФРГ.) Аннемария Хозенфельд показала ему список спасенных ее мужем людей. Не доверяя почте, небезосновательно полагая, что зарубежные письма в Польше могут перлюстрироваться или изыматься, Варм через знакомых передал пианисту фото Хозенфельда и письмо с рассказом о его судьбе.

Шпильман обратился к зампреду совета министров Польши Якубу Берману, в ведении которого находилась госбезопасность. В коммунистической Польше на такой шаг надо было решиться: каждого, кто имел контакты с иностранцами, эмигрантами, а Шпильман должен был объяснить, откуда у него информация о послевоенной судьбе Хозенфельда, могли заподозрить в шпионаже. Берман заниматься делом Хозенфельда отказался, сказав, что помочь невозможно и неосмотрительно даже думать о помощи нацисту. Дальнейшие попытки также натыкались на подозрительное молчание. В 1957 году, когда Владислава Шпильмана выпустили на гастроли в ФРГ, он разыскал Аннемарию Хозенфельд, и с тех пор контакты семей спасенного и спасителя уже не прерывались.

В стремлении облегчить судьбу Хозенфельда объединились священники и коммунисты. Люди пытались спасти человека -- все остальное было вторично. Из заявления ксендза Антони Цицеры коменданту лагеря для военнопленных 7056 в СССР: «Я знаю капитана Хозенфельда с 1942 года. По просьбе моей семьи капитан Хозенфельд разыскал меня в Варшаве и, будучи руководителем спортивной школы и стадиона вермахта, устроил меня в качестве служащего бюро в свою канцелярию. Так как я должен был скрываться от гестапо, он обеспечил меня необходимым документом и рабочей картой, что два раза спасло меня от смерти. С его ведома я каждый день проводил святую мессу.

Капитан Хозенфельд был по отношению к польским рабочим обходителен и каждому старался помочь...Когда он покинул свою должность руководителя, рабочие с благодарностью подарили ему медаль святой девы из Честохова с дарственной надписью: «Любимому руководителю от благодарных рабочих...Капитан Хозенфельд был активным католиком. Неоднократно польские рабочие видели, как он шел на святую исповедь и причастие даже в польскую церковь, что было запрещено... Познань. 22.07.46.».

Разумеется, это ходатайство осталось без внимания: какой вес имело бы заступничество священника? Безуспешно пытался помочь капитану и коммунист Карл Херли, после войны возглавивший в Ханау Объединение преследовавшихся нацистским режимом. Из обращения Херли, отправленного коменданту лагеря для военнопленных в июне 1946 года: «Нижеподписавшийся, сам являющийся жертвой нацизма, член профсоюза и КПГ до 1933 года, с 1933 по 1935 год находился в концентрационном лагере и подвергался зверским надругательствам, подтверждаю, что могу оценить г-на Вильгельма Хозенфельда, в подчинении которого я работал в Варшаве с 1943года как товарища и человека.

Г-н Хозенфельд был очень хорошо проинформирован о моем заключении в концлагере. Его политические взгляды были такими, что я был вынужден его предостерегать, так как Х. всегда очень остро высказывался о нацистах, и в частности о воспитании молодежи, а также о СС. Если бы среди нас находился доносчик, то таких высказываний было бы достаточно, чтобы его арестовали.

Несмотря на то что г-н Хозенфельд...был членом НСДАП, что было обязательным для учителей для сохранения рабочего места, его антифашистская позиция человека, солдата и товарища заслуживает особого внимания...Я, будучи знаком с его убеждениями, уверен, что он, являясь учителем, посвятит себя и отдаст все силы в новой Германии воспитанию молодежи в духе демократии».

Реакции на ходатайство западногерманского коммуниста не последовало никакой. Полтора года спустя, в октябре 1947-го, Херли, уже ставший председателем Объединения преследовавшихся нацистским режимом, повторяет попытку вмешаться в судьбу своего спасителя, обращаясь к коменданту лагеря, где тот содержится: «Я рассматриваю это заявление по поводу освобождения Хозенфельда из плена как первоочередную задачу... Прежде всего я хотел бы отметить, что и на основании данных своих товарищей я пришел к выводу о доверии к г-ну Хозенфельду... Мы вели беседы о политике и о бессмысленных и преступных действиях немецкой администрации в оккупированных странах, и в особенности на востоке... В особенности хочу подчеркнуть, что у нас было занято около 25 польских рабочих и служащих, часть которых принадлежала движению Сопротивления, что было известно Хозенфельду. Хотел бы особо подчеркнуть, что он во время событий 20 июля 1944 года сумел спасти меня вновь от концлагеря. (Речь идет о покушении на Гитлера группой высокопоставленных офицеров вермахта во главе с полковником Штауффенбергом. После этого помимо участников покушения было репрессировано больше количество граждан рейха, считавшихся политически неблагонадежными. -- Ю.К.). Прошу вас, господин комендант, срочно удовлетворить мою просьбу об освобождении г-на Хозенфельда из военного плена».

Тщетно.

"Реабилитации не подлежит"

В письмах родным из лагеря военнопленных Вильм Хозенфельд много цитирует Библию. Он изучает русский язык, как в Польше -- польский, и пишет: "Только язык открывает понимание другого народа", -- рекомендуя детям заниматься языками. Августовская открытка 1947 года говорит о тяжелой болезни: "Пишу левой рукой. В воскресенье у меня неожиданно случился паралич правых руки и ноги, затруднена речь... Я имею очень хороший уход заботливого русского врача в лазарете".

Он выздоравливает после первого инсульта, а о том, что происходит, об отношении к нему, пленному немцу в офицерских погонах, можно судить по полунамекам в следующих открытках, прошедших через цензуру: "Мы слишком близки к катастрофе войны, и мы ее жертвы. Вы дома верите, что все уже в прошлом. Это не так... только моя любовь к вам и сила духа помогают мне все преодолеть". С ноября 1947-го по май 1948-го никаких известий из лагеря нет.

После паузы переписка возобновляется. Маниакальные всполохи надежды сменяются отчаянием, а намеки на очередной инсульт, объясняющий долгое молчание, "просачиваются" только в виде заверений о добром здравии: "Красный дом" по-прежнему страшен. Но я за себя не опасаюсь... О возвращении домой уже не хотим говорить -- это так же, как попасть в рай. Я надеюсь и на то, и на другое... Кто войдет в "Красный дом", у того больше нет надежды. Эту надежду поглощает ад... Но я уже относительно здоров и в бодром настроении".

Вильм Хозенфельд продолжал писать домой до сентября 1949 года. Последние открытки недвусмысленно свидетельствуют о психическом и физическом угасании. «Красный дом» на лагерном сленге -- это Военный трибунал: «Взят в плен 17 января 1945 г. западнее г. Варшавы...Арестован 21 декабря 1949 г. опер. Отделом Управления лагеря №168 МВД СССР в г. Минске». В постановлении на арест указано, что Хозенфельд «в период с сентября по октябрь 1939 г. в составе охранного батальона «Франкен» охранял лагерь польских военнопленных...с 1 августа до начала сентября 1944 г.,...во время подавления Варшавского восстания лично допросил 40--50 польских граждан, которых после допроса отправили в гражданский лагерь, их судьба неизвестна». На допросах Хозенфельд подробно рассказал о службе в батальоне «Франкен», о допросах, которые вел.

Приговор практически повторяет формулировки ордера на арест: «Именем Союза Советских Социалистических Республик 27.05.50. Военный трибунал войск МВД Минской области в г. Минске... без участия обвинения и защиты рассмотрел в закрытом судебном заседании дело по обвинению военнопленного Хозенфельд Вильгельм Адальберт... Установил: Хозенфельд с 1939 года проходил службу в германской армии и в сентябре-октябре 1939 года в составе охранного батальона "Франкен" охранял лагерь военнопленных солдат и офицеров польской армии, после чего по 1944 год проходил службу в офицерских должностях в Варшавской комендатуре, где в августе 1944 года участвовал в карательных действиях против восставших польских граждан, которых лично допрашивал и отправлял в тюрьму, чем способствовал укреплению германского фашизма и враждебной СССР деятельности».

Следователям не нужно было особенно трудиться даже над формальностями дознания: исход суда был предрешен изначально. Военный трибунал приговорил Хозенфельда к "лишению свободы в местах заключения сроком на 25 лет". Срок отбывания наказания постановили исчислять не со времени пленения, а с 21 декабря 1949 года, т.е. с момента ареста. Пять лет пребывания в плену не в счет. Он виновным себя не признал и пытался обжаловать приговор. Естественно, безуспешно.

Информацию о том, что происходило с Вильмом Хозенфельдом дальше, можно почерпнуть только из истории болезни, выписки из которой хранятся в его деле, ознакомиться с которым смогли его родственники: «С 1947 года -- четыре инсульта с параличом правой половины тела, 1945 год -- дистрофия, отечная форма... Самостоятельно ходить не может. Кровяное давление 225/140. Со стороны психической сферы также отмечены отклонения от нормы: больной часто болезненно смеялся или плакал, отмечено понижение памяти». Хозенфельд умер в лагере 13 августа 1952 года...

Допустить исключение из правил советская послевоенная Фемида, не могла -- Хозенфельд априори был для нее преступником. Казалось, что после распада Союза белорусский суд может повнимательнее изучить суть дела и документы... Но пока Фемида не прозрела. В ноябре 2000 года прокуратура Республики Беларусь отклонила запрос посольства ФРГ о реабилитации Вильма Хозенфельда, постановив, что он «реабилитации не подлежит, т.к. совершил военное преступление и осужден обоснованно». Кстати, именно то, что Хозенфельд не реабилитирован, было причиной, по которой эксперты «Яд Вашема» до сих пор не решались признать его Праведником мира. В практике Совета музея не было случая признания Праведником человека, имеющего официальное клеймо «военный преступник». И, несмотря на то, что вопрос о юридической реабилитации Хозенфельда остается открытым (в лучшем случае), дело его моральной реабилитации продолжили дети и внуки спасенных им и просто неравнодушные люди в Польше, Израиле, Германии. И доказали, что на их стороне -- сама история.