Я приношу поклон колымской земле, схоронившей в себе многие сотни тысяч, если не миллионы, наших казненных соотечественников. Сегодня, в страстях текущих политических перемен, о тех миллионах жертв легковесно забывают -- и те, кого это уничтожение не коснулось, и тем более те, кто это уничтожение совершал. А ведь истоки нашего исторического затопления -- они оттуда.

По древним христианским представлениям -- земля, схоронившая невинных мучеников, становится святой. Такою -- и будем ее почитать, в надежде, что в Колымский край придет и свет будущего выздоровления России.

Это были первые слова, публично произнесенные Александром Исаевичем Солженицыным, когда 27 мая 1994 года он -- после двадцатилетнего изгнания -- ступил на родную землю. Загодя известно было, что писатель прибудет во Владивосток и оттуда отправится поездом через всю Сибирь в Москву. Но прилетел Солженицын в Магадан -- прилетел для того, чтобы возвращение домой началось не встречей с тогдашними болями и надеждами его и нашей страны, не обсуждением насущных вопросов, не радостью от того, что все кругом говорят по-русски, но поклоном тем, кто был уничтожен людоедской системой. Иначе он поступить не мог. Не мог -- потому что им было написано в зачине великой книги памяти:

А Колыма была -- самый крупный и знаменитый остров, полюс лютости этой удивительной страны ГУЛАГ (в первый раз после заглавья возникает при появлении «опыта художественного исследования» далеко не всем с ходу понятное -- гулкое, лающее, кулачное -- слово. -- А.Н.), географией разодранной в архипелаг, но психологией скованной в континент, -- почти невидимой, почти неосязаемой страны, которую и населял народ зэков.

И прежде того: ПОСВЯЩАЮ/ всем, кому не хватило жизни/ об этом рассказать./ И да простят они мне,/ что я не все увидел,/ не все вспомнил,/ не обо всем догадался.

Лишь почтив сгинувших в бездне и напомнив (в который раз!) об общей вине в самоистреблении России (за которую мы дорогой ценой платили полтора десятилетия назад, недешево платим сейчас и, судя по всему, платить будем еще долгие годы), Солженицын заговорил о том, чем жила страна в 1994 году.

Во все годы моего изгнания я напряженно следил за жизнью нашей страны. Я никогда не сомневался, что коммунизм неизбежно рухнет, -- но и всегда страшился, что выход из него, расплата за него могут быть ужасающе болезненными. Так и получилось (выступление во Владивостоке, тоже 27 мая 1994-го).

Так и получилось. Несмотря на то, что Солженицын неустанно предупреждал о грозящих нам опасностях. Пусть «Красное Колесо» оставалось для огромной части мыслящей, надеющейся на лучшее, ищущей правды, уже готовой распрямиться России каким-то невнятным фантомом. (Обойдем сейчас сюжет о том, сколько интеллектуальных сил было потрачено для того, чтобы самое духовно значимое и -- настаиваю -- художественно совершенное русское сочинение второй половины ХХ века постигла такая судьба.) Пусть не вся публицистика Солженицына доходила до своих потенциальных читателей. Пусть «Письмо вождям Советского Союза» (1973), указывающее «плавный путь спасения нашей страны», могло казаться не соответствующим «новым временам»... Но ведь статья «Как нам обустроить Россию?» (детально анализирующая тогдашнюю социальную, экономическую, политическую ситуацию и принципиально конструктивная в каждом своем тезисе) была напечатана в 1990 году тиражом 27 млн экземпляров! С ужасом вспоминаешь, как с ней полемизировали, точнее -- что о ней говорили, перевирая буквально все утверждения и предложения автора. И были в том трогательно единодушны первый (и последний) президент умирающей квазиимперии и партийные бонзы с мест, примеривающие маски национальных лидеров независимых государств, просвещенные адепты «либерализма и демократии» и столь же просвещенные радетели «патриотизма». Что уж говорить о тех миллионах подписчиков «Комсомолки» и «Литературки», которым интереснее (и уже привычнее) было глядеть на перманентные телевизионные ристалища (то трагедию крутят, то цирковое шоу, то из студии, то из Кремля, то с улицы), чем вникать в «посильные соображения».

В 1990-м колокол истории был куда слышнее, чем в 1973-м, когда Солженицын втолковывал «вождям»: Вы можете с негодованием или смехом отбросить соображения какого-то одиночки, писателя. Но с каждым годом то же самое будет настойчиво предлагать вам жизнь -- по разным поводам, в разное время, с разными формулировками, -- но именно это (демонтаж коммунистического режима. -- А.Н.) <...> сейчас вы имеете возможность совершить этот переход спокойно -- хоть в три года, хоть в пять, хоть, со всем процессом, и в десять. Лишь бы начать -- уже сейчас. Потом жизнь выставит свои требования и неотложней, и жестче.

Ваше заветное желание -- чтобы наш государственный строй и идеологическая система не менялись и стояли вот так веками. Но так в истории не бывает. Каждая система или находит путь развития или падает.

В 1973-м слушать «одиночку» не желали. (Это касается не только «вождей», но и общества, к которому был обращен призыв «Жить не по лжи!». Даже иные из тех, кто чувствовал правоту писателя и сам стремился вырваться из идеологической паутины, зачастую считали должным цепляться к «слишком жестким» требованиям Солженицына, остроумно доказывая, что совсем без лжи все равно не удастся.) Не хотели слушать позже, в 1985-м, когда «вдруг» спохватились, «своим умом» дойдя до простой мысли о том, что альтернативой развитию системы может стать только ее падение, реформам -- революция. Кто знает, не держись власть за ленинскую идеологию (суть которой -- ненависть к Богу, презрение к личности и свободе, принципиальная приверженность насилию), дойди книги Солженицына, прежде всего «Архипелаг ГУЛАГ», до общества естественно и быстро (а не после изнурительной борьбы, процесс которой был кое для кого важнее, чем результат), быть может, новейшая история России протекала бы не столь драматично. В 1990-м торжествовала та же глухота. И в 1994-м. И -- если не лгать себе, не придумывать отговорок и мнимых объяснений, не ссылаться на официальные знаки почтения, которыми верхи одаривали вернувшегося домой Солженицына, или «народные чаяния» («вот приедет барин...»), которые писатель не мог удовлетворить, если не увязать в мелочах, а говорить по существу -- глухота эта правит бал по сей день.

Предполагал ли Солженицын такое отношение к себе? Думаю, что да. Он был человеком великодушным, но отнюдь не прекраснодушным. Он возвращался на родину, а не на праздник. 12 декабря 1974-го (меньше года со дня высылки, больше десяти лет до начала перестройки, почти двадцать до возвращения) на нобелевской пресс-конференции в Стокгольме Солженицын, изумив журналистов, сказал: Я живу в устойчивом ощущении того, что я и хочу, и должен, и вернусь в Россию. В чернейшем 1983 году, когда никаких добрых знаков разглядеть было невозможно, Солженицын заверял в телебеседах с Малькольмом Магэриджем и Бернаром Пиво о твердой уверенности в возвращении домой -- «живым человеком». О том же он неоднократно делал записи (с очень конкретными планами) в рабочем Дневнике Р-17 («Красного Колеса» -- текст ныне готовится к печати). Солженицын верил и утверждал, что окончит свои дни в России. Но никогда не говорил, что его там ждут райские кущи.

По возвращении ему выпало прожить в отечестве почти пятнадцать лет. Безусловно трудных, принесших много новых печалей (неизданная пока книга об этих годах называется «Иное время -- иное бремя»; изданная в 1998-м -- «Россия в обвале»). Но -- осмелюсь предположить -- счастливых. Солженицын увидел не только десятки городов и весей, но и великое множество людей, среди которых были и те, для кого его слово стало духовной опорой. Он жил в мучающейся, заблуждающейся, поддающейся новым (и старым) соблазнам, но своей стране. В первом -- владивостокском -- обращении к соотечественникам, то есть к нам с вами, писатель сказал:

Я жду достоверно понять ваше нынешнее состояние, войти в ваши заботы и тревоги -- и, может быть, помочь искать пути, какими нам вернее выбираться из нашей семидесятипятилетней трясины.

С сердечной болью призываю то время, когда наш многострадальный народ изведал бы наконец хоть немного света.

Поклон мой всем вам!

Поклонимся и мы человеку, который не уставал верить в наши духовные силы и добрые чувства. Поклонимся художнику, который в любой тьме прозревал свет.