Одну из своих колючих клочковатых исповедей Слуцкий начинает непритязательной шуткой: В девятнадцатом я родился,/ но не веке -- просто году./ А учился и утвердился,/ через счастье прошел и беду/ все в двадцатом, конечно, веке/ (а в году -- я был слишком мал)./ В этом веке все мои вехи,/ все, что выстроил и сломал. Стихотворение называется «Двадцатый век» -- другого Слуцкому увидеть не досталось. Да он и не надеялся.

Век двадцатый! Моя ракета,/ та, что медленно мчит меня,/ человека и поэта,/ по орбите каждого дня. Кто-то думает, что выпавший ему век (как водится, «вершина всех веков») -- это грандиозная техника и запредельные скорости, а Слуцкого ракета мчит, как волочит, -- мед-лен-но. И с привычной орбиты (все одной и той же) в иные миры унести не хочет и не может. Проглоченный слог выделяет ритмическим курсивом, вздыбливает «личную» строчку -- словно хотел поначалу признаться в двойственности («человека или поэта»), да вовремя опомнился.

Век двадцатый! Моя деревня!/ За околицу -- не перейду./ Лес, в котором мы все деревья,/ с ним я буду мыкать беду. Не выдать грозное столетье за тихую «малую родину» (с нарочито простонародной, почвенной «околицей») -- это лес, где обреченные деревья все рубят и рубят. Напечатан был «Двадцатый век» в 1967-м, когда написан -- неизвестно. (Зорко следя движение времени, складывая из точных наблюдений тяжелую общую летопись, Слуцкий стихи свои принципиально не датировал. Орбита ведь все та же.) Но едва ли раньше, чем прочел стихотворение давнего друга -- реквием погибшим поэтам. Я вспоминаю Павла, Мишу,/ Илью, Бориса, Николая./ Я сам теперь от них завишу,/ Того порою не желая.// Они шумели буйным лесом,/ В них были вера и доверье./ А их повыбило железом,/ И леса нет -- одни деревья.// И вроде день у нас погожий,/ И вроде ветер тянет к лету.../ Аукаемся мы с Сережей,/ Но леса нет, и эха. Автор -- Давид Самойлов; Павел и Миша, с которых начинается мартиролог, -- убитые на войне Павел Коган и Михаил Кульчицкий, Сережа, с которым он аукается, -- Сергей Наровчатов. Слуцкого (Боря), который входил в тот же, что все они, предвоенный тесный кружок поэтов, ощущавший себя особого рода единством, в самойловских стихах нет. Слуцкий и Самойлов любили друг друга по-настоящему, друг о друге знали если не все, то очень много, а о мире, истории и назначении поэта думали решительно по-разному. Потому случалось им ссориться. Обиды не забывались. Слуцкий ответил знаково «забывшему» его Самойлову: «вычеркнул» -- и ладно, все деревья, все пойдем под топор, щепки как летели, так и будут лететь, от беды трогательными воспоминаниями и мягкой печалью не заслонишься.

Век двадцатый! Место рабочее!/ Мой станок! Мой письменный стол!/ Клич победный!/ Мучительный стон! Подчеркнуто сухие «производственные» именования века эмоционально взвинчены. С «победным кличем» стих рвется в оду, и тут же его сносит в «мучительный стон» элегии. Но эта жанровая вибрация, эти перепады чувств (все ведь было -- и счастье, и беда) до поры не мешают стиху, подгоняемому бичами восклицательных знаков, рваться вверх. Кажется, разогналась ракета, кажется, сейчас исчезнет из виду околица, зашумит могучий лес... Тут и врубается тормоз тяжеловесно иронического разъяснения: Потому еще ближе, чем прочие,/ что меня ты тянул и ковал,/ словно провод меня протягивал,/ то подкручивал, то подтягивал,/ потому что с тобой -- вековал.

Век ближе прочих (которые не достались), потому что он не только ракета, деревня, редеющий лес, но и заводской цех, совмещенный с пыточной камерой. И сам ты, как эта мастерская имени Прокруста, то подкручиваешь, то подтягиваешь. Себя и окружающих. Все отпущенное тебе время, пытаясь отладить скрежещущий, шипящий, тарахтящий механизм, частью которого себя чувствуешь. Всем лозунгам я верил до конца/ И молчаливо следовал за ними,/ Как шли в огонь во Сына, во Отца,/ Во голубя Святого Духа имя.// И если в прах рассыпалась скала,/ И бездна разверзается, немая,/ И ежели ошибочка была -- / Вину и на себя я принимаю.

По счетам Слуцкий платил исправно. И того же жестко требовал от других. Самиздат широко разнес его инвективу людям сметки, хватки, смекалки, сноровки -- приятно было ее цитировать, почитая себя одним из «людей ума» (хоть и положенным на обе лопатки, хоть и заваленным дерьмом). Совсем иначе себя чувствуешь, когда вдруг получаешь промеж глаз: Вот что скажут потомки:/ Славные люди -- подонки,/ Пиво пили подолгу,/ И не доносили по долгу <...> В темном двадцатом веке/ С четкой вывеской «Сталин»/ Совесть была в человеке,/ Если пьяницей стал он.// Взгляда липкая потность,/ Пальцев потная липкость/ Не означают подлость,/ Но означают лихость.// А мы, хорошие люди,/ Мы -- нехорошие люди.

До публикации 1991 года стихи эти мне не попадались, хотя бесцензурного Слуцкого читал я довольно много. Может, мимо проскочили, а может, не выпускал их автор из стола. «Лихость» в них ни к селу, ни к городу. Издержки производства -- любой ценой (рифмой) надо скрепить строфу. Требуется растянуть якобы двусмысленную апологию, нагрузить ее низкими словами, вызвать у «хороших людей» легкие позывы благородной тошноты, подсказать им привычную отмазку (это же ирония! он же их сам не любит -- тезис спорный; может, и не шибко любит, но старается) и, когда «хороший человек» почти успокоится, вмазать ему «за все хорошее» так, что мало не покажется. А не делай вид, что ты «хороший» в этом веке с этой никуда не девшейся вывеской. Где хоть истово комиссарь на миру, хоть изящно музицируй в гордом затворничестве, все равно от увиденного, пережитого, сделанного, не сделанного никогда не отвертишься. Совесть сгложет. Не в «подонки» же подаваться.

О том, что Борис Слуцкий -- большой поэт со страшной -- двадцативечной -- судьбой, стоило бы помнить не только в табельные дни. То, что не только научного, но просто грамотно прокомментированного издания его стихов у нас нет, выразительно характеризует «хороших людей» XXI века. (И не надо кивать на трехтомник 1991 года, подготовленный покойным Ю.Л. Болдыревым. Ему спасибо, но ведь сколько лет прошло.) В общем, как писал Слуцкий, Надо думать, а не улыбаться.