Пасхальный фестиваль дирижера Валерия Гергиева, мэра Юрия Лужкова и Патриарха всея Руси Алексия II завершился вчера в ХХС «соборным» (сборным) хоровым концертом. Но звонить под маркой фестиваля московские колокольни будут еще неделю.

Скоро у Гергиева -- огромный питерский фестиваль «Белые ночи», уже сейчас -- премьера «Бориса Годунова» в Мариинке. В Москве он был феерически энергичен и не ограничился деликатно проведенной «реформой в церкви» (напомним, что хоровые концерты с благословения патриарха прошли в действующих храмах, что для русской православной традиции сенсационно).

Протокола и официоза на фестивале оказалось сильно меньше, чем ожидалось. Даже празднично-парадное выступление оркестра Мариинки днем 9 мая на Поклонной горе в сопровождении натуральных пушечных выстрелов по атмосфере приближалось к парковому жанру. Воздушные змеи взмывали под аппетитные фразы Торжественной увертюры Чайковского «1812 год», радостные девы подросткового возраста танцевали на травке под звуки его балетных вальсов. Все рифмовалось с «Садом Тюильри» из «Картинок с выставки» Мусоргского и совсем не протестовало против «Катакомб (С мертвыми на мертвом языке)» из того же сочинения.

Густо и нетривиально населенный проект смотрелся не столько масштабно, сколько непомерно интенсивно. По краям -- в основном негромкие хоровые программы. Одни легко копировали светскую парадность привычных залов. Зато другие (к примеру, питерский молодежный хор Юлии Хуторецкой, питерский хор Успенского подворья монастыря Оптина пустынь) на глазах сконструировали новую концертную ситуацию, которая аккуратно и вежливо втерлась в храмовую атмосферу.

Вблизи от центра фестиваля, в Малом зале Консерватории прошло камерное состязание «мариинской» и московской команд вокалисток. Несмотря на вокальное очарование питерского лидера кокетки Анны Нетребко с красивым Рахманиновым и камерное мастерство московской звезды Хиблы Герзмавы с изящным Прокофьевым, назвать победителя оказалось решительно невозможно.

Центр фестивальной конструкции занял захватывающий и изнурительный четырехдневный гергиевский марафон с дневными выступлениями и вечерними программами длиной более трех часов каждая. Никого, кроме самого дирижера, его оркестра и его солистов. Бесспорное выступление звезды Ольги Бородиной, чья благородная вокальная меланхолия была представлена крайне скупо: только эпизод в «Александре Невском» и несколько крохоток в «Пульчинелле». Открытие для московской сцены -- меццо Екатерина Семенчук с изысканно холодной партией Леля из «Снегурочки» и горячечным, «модерным» русским стилем в камерной программе. Не вызвавшая никаких дебатов игра Александра Слободяника-младшего в незаигранном Четвертом фортепианном концерте Рахманинова: качественная и незатейливая. Множество споров об игре мировой знаменитости скрипача Вадима Репина -- о блеске или скуке виртуозности. Новый инструментализм от Репина -- это качество, умело прячущее слабые стороны, хороший тон и минимум видимого нервного напряжения. Что окрашивает скрипичные концерты Прокофьева и Чайковского в неожиданные тона.

Дав солистам поиграть, Гергиев все же выстроил совершенно авторский монолог. Прочитал в Москве собственную монографию на выверенную тему: «О русской музыке». От Римского-Корсакова до Стравинского, что, как известно, рядом. От Мусоргского до Чайковского, что неизбывно далеко. От Прокофьева до Шостаковича, что, по гергиевской версии, не так далеко, как кажется. От Рахманинова до искушенного в московском музыкальном концептуализме «православного минималиста» Владимира Мартынова. Что за семью морями.

На мой вопрос после аншлагового бесплатного концерта в зале МГУ (с изысканной программой совсем не в благотворительном духе) о том, как лучше относиться к альянсу традиционно прогрессивного Гергиева и традиционно консервативной православной церкви, дирижер ответил виртуозно: «Меня интересует не моя прогрессистская «выездка» и не консерватизм церкви (не стоит всю ее целиком как-то однозначно называть), а та церковь, которая интересовала Чайковского и Рахманинова, которая существует в их музыке».

И действительно, первую пасхальную неделю Гергиев населил всякой дичью вроде легкокрылой лядовской Бабы-яги, Кощея и Жар-птицы от Стравинского, разных Берендеев и прочих варваров. Примерно половина партитур в исполнении Мариинского оркестра красиво вздыблена фантазмом. Другая -- тихо и не менее эффектно насквозь проникнута гипнозом. Даже откровенно солнечный Прокофьев и блаженный неоклассицистский Шостакович -- подозрительно галлюцинаторны.

Наблюдать за тем, что именно слышит Гергиев в звуковых «церквях» записных русских классиков, оказалось крайне любопытно. У Чайковского Гергиева интересовала не столько плавная и вязкая, как свечной воск, городская русская речь, сколько аристократичный европеизм беленой музыкальной формы. В мирах Римского-Корсакова дирижера занимали не только пантеистичные ароматы оркестровок, но и явные вагнерианские отсветы.

Симфоническая программа намекала если не на ревизию, то, по меньшей мере, на собственную, поворотную версию русского оперно-симфонического репертуара. Версию, претендующую на влияние.

В этом смысле показательным был уже первый концерт -- с посвящением ушедшему Светланову, который за свою жизнь переиграл всю русскую музыку. С «Жар-птицей» Стравинского -- первым ходом в шахматной партии, которую Гергиев посвятил композитору и выиграл у публики на втором ходу (фирменная «Весна священная» неизменно укладывает аудиторию на лопатки, так что изощренность неоклассицистской «Пульчинеллы» становится уже не обязательной). И с премьерой мартыновского опуса «Антракт к опере «Новая жизнь». Знатоки упрекнули эту ласковую миниатюру на тему европейской романтической музыки в недостатке радикализма. Но Мартынов предлагает то, чего никто лучше него не умеет, -- изящную игру в канон, в привычки и привязанности культуры. И преподнес ее Гергиеву, который совсем не похож на любителя интеллектуальных ребусов, зато остро чувствует ароматы культуры -- ее «европеизм», ее «русскость» и ее красивые условности.

Без крошечного сочинения Мартынова и вагнеровский подтекст в наивной красоте «Снегурочки» Римского-Корсакова, и французская рука Равеля, превратившего фортепианные «Картинки с выставки» Мусоргского в визитную карточку русского симфонизма, и итальянский лоск глинкинской Людмилы (Анны Нетребко) в игре виртуозного гергиевского оркестра были бы все равно слышны. Но так -- и занимательнее, и красивее. Фестивальная реплика Гергиева относится к русской музыке как к части энергичных мировых музыкальных процессов. Отсюда -- и несколько сырых интерпретаций, и иногда неравноценное звучание групп (как в Девятой симфонии Шостаковича), и общая импозантность, и блеск непреднамеренных открытий почти на ровном месте.