Австрийский концлагерь Маутхаузен освободили самым последним. Американские войска подошли к лагерю только 5 мая 1945 года. И потому каждый год перед Днем Победы бывшие узники приезжают в Австрию -- отметить свое освобождение и почтить память тех, кто до 5 мая не дожил. По различным оценкам, через этот лагерь вблизи города Линца прошло от 210 до 335 тысяч военнопленных и остарбайтеров из многих стран. Погибло свыше 122 тысяч человек, в большинстве советских граждан.

В этом году поминальные торжества в Маутхаузене отличались от мероприятий предыдущих лет. Дело в том, что австрийское правительство признало собственную вину за преступления, совершенные нацистами на территории этой бывшей «восточной провинции» Третьего рейха. Оно не только объявило о намерении выплатить компенсации оставшимся в живых узникам австрийских лагерей смерти, но и начало исторический проект покаяния. Министерство внутренних дел Австрии, мемориальный музей «Маутхаузен» и Венский университет собираются составить «устную историю» концлагерей, собрать свидетельства о нацистских преступлениях и сохранить их для потомков. «Если мы хотим повлиять на будущие поколения, мы должны разобраться со своим прошлым», -- говорит председатель правления австрийского фонда «Память, ответственность и будущее» Людвиг Штайнер.

Уже в апреле этого года историки в 15 странах мира начали записывать воспоминания немногих доживших до наших дней узников Маутхаузена. Историков интересуют не только героические моменты, уже многократно воспетые в книгах и кинофильмах: освобождение узников из штолен, массовый побег советских военнопленных, казнь генерала Дмитрия Карбышева. Организаторы проекта надеются, что в результате опросов получится не столько история самого концлагеря, сколько жизнеописание сотен человек, прошедших через него. И, кстати, многие ветераны сегодня вспоминают свою лагерную жизнь вовсе не так, как того требовали «советские стандарты» мемуаристики. Всегда с болью, но не всегда -- с пафосом. Не всегда подтверждаются привычные для российского читателя патриотически-приукрашенные рассказы о героических подвигах советского человека перед лицом смерти, о подпольной работе в лагерях, в которой были задействованы все заключенные, о великодушии победителей. Устная история оказывается гораздо более жесткой, нежели оформленная в рассказы и повести.

В России и на Украине, где живет большинство узников Маутхаузена, воспоминания заключенных записывают историки общества «Мемориал» и корреспонденты газеты «Время новостей», выступающей информационным спонсором этого проекта. Накануне Дня Победы мы публикуем фрагменты из первых интервью, которые лягут в основу российской главы летописи Маутхаузена.«Американцы разрешили нам самосуд»

Вспоминает Василий Поляков, Волоколамск

Первым делом в концлагере Линц, куда нас пригнали из Злобина, всех повели в баню. Потом выдали ту самую одежу полосатую: на груди номерок и на брюках номерок. Мой был 11963. Этот номер и стал моей фамилией. Правда, ненадолго. Фронт нажимал, немцы отступали. И нас решили эвакуировать в другой австрийский лагерь -- в Гроссрозен. Какое-то время пробыли там, потом нас погнали из Гроссрозена в Маутхаузен. Там уже мне другой номер дали -- 128948. Запомнил его на всю жизнь. Как и все, наверное.

В Линце и Гроссрозене были тройные нары, а в Маутхаузене настил -- матрасы, набитые стружками, в два ряда. Кормили шпинатом и брюквой. Давали хлеба «четверку» и «тройку»: это когда на четверых маленькую буханочку или когда на троих. У них там, оказывается, едят без хлеба -- вот и обходись как хочешь. Давали кофе -- водянистый.

Построение было два раза: утром и вечером. Этого момента все и боялись больше всего, потому что именно во время построений отброс был. Каждый день. Если ты ослаб, тебя списывают. И меня тоже угораздило попасть под списание. Ведь когда выкрикивали номер, нужно было быстро выходить из барака. А я однажды замешкался, не услышал и не сразу вышел. И тогда меня и еще несколько человек, которые тоже не успели, вызвали уже на другое построение -- пешком в крематорий. Если бы не пошли сами, все равно нас за руку или за ногу приволокли бы и бросили в крематорий. И вот пришли мы в крематорий, сели на лавочку и сидим ждем, когда укол сделают. Тихо так -- каждый о своем думает. И тут приходит офицер из крематория, смотрит на нас удивленно. Разглядел, что мы здоровые и еще поработать можем, и отправил обратно в барак. Как на том свете побывали...

Когда фронт совсем уж приблизился, немцы решили уничтожить лагерь. Нас всех загнали в туннель недостроенного подземного завода, а сами стали минировать бараки. Не успели -- американцы подошли совсем близко. Охрана лагеря просто разбежалась. Не знаю, сколько мы в этом туннеле простояли. Выжили те, кто стоял ближе к входу и к стенкам -- там было легче дышать. А многие задохнулись.

Американцы пришли 5 мая. И разрешили нам вершить правосудие на свое усмотрение. И пошло. Ловили капо. Если он раньше себя хорошо вел с заключенными, то не трогали. А так надевали мертвую петлю на шею из веревки или из тряпки и водили его по лагерю. Каждый, кого капо обидел, на кого донес, мог с ним и рассчитаться. Американцы не вмешивались, а эти предатели просили убить их сразу.«Немцы хотели вырастить из нас солдат»

Вспоминает Анатолий Соя, Москва

Я попал в оккупацию уже в августе 1941-го -- семья не успела эвакуироваться из Днепропетровска. Город был абсолютно мертвый: ни света, ни воды, ни рынка, абсолютно ничего. Пытались выжить, ходили пешком по деревням за 30 километров, меняли одежду на кукурузу и пшено. В январе 42-го маму арестовало гестапо -- за то, что укрывала раненого партизана. Осталось нас трое -- пацанов несовершеннолетних. Как мы выживали еще целый год, рассказывать трудно. Думаю, это было еще тяжелее, чем в блокадном Ленинграде. Там хоть давали 125 граммов хлеба и была связь с родиной... Пришлось устроиться на фабрику по изготовлению пуговиц. Пуговицы эти делали из специального творога, который, застывая, превращался в кость. Мы их размачивали и ели.

А через год, когда мне исполнилось 15, я уже подпал под немецкий «призыв». Все мы были обязаны зарегистрироваться на бирже труда и работать на немецких предприятиях. Отказ грозил расстрелом и мне, и братьям. Пришлось регистрироваться. Поначалу нас направили на железнодорожный склад на бывшем военном заводе Ворошилова -- разгружать вагоны. Платили тарелку супа в обед, полкило пшенного хлеба и 500 украинских марок, на которые можно было купить целую буханочку хлеба. А рядом с заводом была огражденная колючей проволокой территория, где содержали наших военнопленных. Иногда мы им давали немного хлеба. И один раз часовой заметил -- нас арестовали. Отправили в тюрьму, долго избивали. Мы думали, что расстреляют. А они, похоже, решили из нашего дела большой заговор раздуть. На допросах в гестапо, которое находилось в подвале здания бывшего НКВД, требовали сознаться в том, что передавали мы пленным не хлеб, а оружие. Но что от нас было добиться, пятнадцатилетних? Плюнули гестаповцы и отправили меня в другую тюрьму. В небольшой камере было около 90 человек. Ни воздуха, ни света. На питание не тратились: раз в сутки все передачи, которые родные приносили, вываливались в ванную, разбавлялись водой и раздавались заключенным. В миске можно было встретить все: луковицу, огурец и вареники или кашу. Мы понятия не имели, что такое день и что ночь. Реагировали только когда ключ поворачивался в двери. А это происходило, когда вызывали на допрос или уводили на расстрел. Кино наше, кстати, после этого не могу про такие моменты смотреть: речи красивые актеры говорят, товарищей поддерживают. На самом деле все было иначе: у человека речь отнимается, становятся квадратными глаза, он белеет как сметана и как рыба хватает воздух. Ничего не может сказать, хватается за вещи. А ему говорят: вещи не нужно, оставьте вещи... И все.

Нам, считай, повезло -- не пришлось вот такое пережить. Отправили по малолетству в концлагерь -- в Игрень под Днепропетровском. А когда в 1943 году под Сталинградом немцев разбили, они стали эвакуировать концлагеря. Заключенных грузили в товарные вагоны и восемь суток везли до Вены. А оттуда на машинах уже в Маутхаузен. Ворота его я переступил 5 октября 1943-го.

В лагере послали на каменоломню: взрывали горную породу, кололи камни и заносили их наверх на гору. 186 ступеней там было, лестницей смерти их звали. Но детей не заставляли носить большие камни -- мы собирали и грузили щебень. А вскоре всех малолеток отобрали, погрузили в машины, отвезли в Вену и затем в Германию -- в концлагерь Дахау. Это была очень странная история. Видимо, там из детей немцы хотели вырастить солдат. В Дахау свозили малолеток из Бухенвальда, Аугсбурга и многих других концлагерей. Набрали, наверное, человек 150. Нас не посылали на работы, а стали учить немецкому языку, математике и военному делу. Преподавателями были русские эмигранты и немцы. Наверное, нас хотели так «облагодетельствовать» -- заставить воевать против своих. Но через два месяца учеба закончилась. То ли немцы поняли, что не успеют нас «перековать», то ли другие заботы нашлись. Но нас опять стали гонять на работы.

Уже когда нас освободили, хотели мы с товарищами одежду лагерную полосатую сохранить на память. И спрятали ее рядом с бараком в железную трубу. Но успели только сфотографироваться в ней перед отправкой домой. К тому времени мы пробыли на американской территории уже полтора месяца и набрали килограммов по 15--20 каждый.«Плен мне простили только в 1961 году»

Вспоминает Тигран Драмбян, Москва

Когда началась война, я заканчивал военное училище в Баку. Но уже в боях за Ростов был в действующей армии. В начале 1942 года попал в окружение. Когда пытались пробиться к своим, меня ранили -- тяжелая контузия и осколком гранаты была повреждена брюшная полость.

Очнулся уже в плену -- в госпитале для офицеров. Охраняли нас итальянцы. Надо сказать, что они обращались с нами более-менее сносно. Может, потому, что они люди верующие -- у каждого военного на пилотке было по 5--6 медальонов разных святых. Каждое утро приходил военный священник. Его называли падре Баретти, читал молитву «Богородица, Дева, радуйся». Я ее хорошо запомнил. Падре Баретти подходил ко мне, клал руку и говорил: Siamo tutti frateli -- мы все братья перед богом. И переходил дальше, к другой койке. Примерно месяц нас лечили, а затем передали немцам.

И вот тогда мы узнали, что такое настоящий плен. Сначала меня послали в офицерский лагерь для военнопленных №365 во Владимире-Волынском. Затем уже в Австрию, в лагерь 18А для военнопленных. Это, кстати, был образцово-показательный лагерь для международного Красного Креста. Как известно, Советский Союз не подписал конвенцию о военнопленных во время войны. И поэтому Красный Крест заботился только об американских, французских, английских солдатах. Каждый месяц они получали пятикилограммовую посылку от Красного Креста с сахаром, шоколадом, сгущенным молоком, лимонным порошком, галетами.

Немцы набрали команду из 70 офицеров и послали на станцию Лаунсдорф строить железнодорожные линии. Там я познакомился с охранником -- бывшим студентом Венского архитектурного института. В начале февраля 1944 года он помог мне и еще трем офицерам бежать. Мы хотели пробраться к итальянским партизанам, в гарибальдийские бригады. Но нас поймали. Избили зверски -- у меня зубов не осталось. А потом поставили к стенке. Когда уже прочли приговор и солдаты защелкали затворами, появился оберфельдфебель. И объявил, что, учитывая мою молодость -- а был мне тогда 21 -- наказание заменяется на штрафной лагерь. Послали в Тальхайм, в горы. Таскали мы брикеты угля, шоколад, хлеб и другие грузы на высоту 2300 метров. Есть хотелось постоянно, но украсть было невозможно. Однажды один из пленных, пока нес пакеты, открыл плитку шоколада. Немцы заметили. Обещали расстрелять каждого третьего, если не сознаемся, кто это сделал. А нас всего 12 человек было. Этот парень признался сам, и его повесили. После этого краж не было...

Через три месяца нас отправили в Маутхаузен. Точнее, в филиал Эбензее. Заключенные там строили подземные штольни для авиазаводов по производству ракет Фау-2. Я был автогенщиком на строительстве 5-й штольни. Каждый день нас увозили на работы за 4--5 км от лагеря и вечером привозили назад. В бараке немцы требовали снимать обувь -- деревянные колодки, сабо. Считалось, что без обуви не убежишь, и часовые все время обходили барак, проверяли. Зимой на полу было очень холодно. Отапливали мы бараки сами -- угольными брикетами, но к утру все промерзало -- и вода, и молоко, которые иногда нам приносили.

А в январе 1945 года началась забастовка. Устроили ее не столько русские, сколько рабочие из других стран -- не военнопленные. Приехали эсэсовцы. Всех забастовщиков выстроили, заставили раздеться. Помню как сейчас: 10 января 1945 года, мороз 20 градусов. 4 часа так стояли. После этого 12 зачинщиков взяли и отправили в крематорий Маутхаузена, остальных опять в Эбензее, но на более трудную работу...

После того как 5 мая американцы нас освободили, меня оставили служить в группе советских войск в Австрии. Работал военным переводчиком в Баден-Бадене, Гляйсдорфе, Шоттлине, Вайсберге, Граце. Демобилизовался уже из Венгрии. С помощью знакомых в Армении мне удалось поступить на факультет международных отношений Ереванского университета. Закончил его в 1950 году с отличием, но на дипломатическую работу не взяли, потому что был в плену и считался неблагонадежным. Только в 1961 году меня реабилитировали полностью, вернули звание капитана, награды, послали на три месяца в Военно-политическую академию на курсы усовершенствования переводчиков французского языка и на два месяца на стажировку во Вьетнам. И я получил новую специальность офицера спецпропаганды для работы с населением оккупированных территорий. Не знаю уж, как в последующие годы рассматривали мои анкеты, но доверие было. В 1974-м направили в Конго. В Бразавиле я был руководителем советских специалистов при университете, три года преподавал там историю СССР, а заодно числился советником министра образования Народной Республики Конго. Даже получил тамошний орден Почетного легиона -- за заслуги перед этой страной.