Российский национальный оркестр закрыл свой московский сезон, пригласив продирижировать финальным аккордом одного из самых сильных российских дирижеров -- Александра Лазарева. Несколько лет назад Лазарев впервые стоял за пультом плетневского оркестра, и это было не только первое выступление дирижера в Москве после долгого перерыва, но и феноменальное музыкальное событие, которое многие помнят в подробностях и не собираются забывать. В программе тогда был фортепианный концерт Метнера (с Борисом Березовским) и «Симфонические танцы» Рахманинова.

Нынешнюю программу Лазарев выстроил в концептуальном духе: концерт составился из двух Вторых симфоний -- Чайковского и Брамса, стоящих очень близко по времени написания, но далеких по мысли и языку. Репетируя, дирижер рассказывал музыкантам о подробностях отношений между Чайковским и Брамсом (они друг другу не нравились), о том, что публика должна услышать разницу в развитии русской и западноевропейской симфонической музыки. Поясняя какие-то детали исполнения, вспоминал историю о том, как Ростропович с Шостаковичем ехали на машине, и тут у них закончился бензин. Нужно было открыть запасную канистру, а ключ от нее потерялся. Ростропович пытался сбить замок арматурой. Шостакович комментировал: «Что немец сделает, то русский разрушит! Разрушит!»

Среди музыкантов Лазарев, который за последние пару сезонов уже продирижировал несколькими московскими оркестрами, славится своим репетиционным мастерством -- интенсивностью работы, юмором, владением временем, точностью объяснений и способностью быстро передать музыкантам свое знание и понимание музыки.

Между тем в любопытную дуэль Вторых симфоний Чайковского и Брамса (сразу отметим, это была дуэль «счастливых», выбери Лазарев другие симфонии -- нам приходилось бы сравнивать степень страдания ) волей случая вмешалась еще «третья Вторая», а именно Вторая Брамса, сыгранная в субботу оркестром Баварского радио и Марисом Янсонсом. Так что вся живость и виртуозность письма во Второй Чайковского сопоставлялись в восприятии публики с брамсовской пластикой и изощренностью. А вот последняя -- еще и с самой собой, но в другом исполнении.

Сам Лазарев предстал антиподом «баварского» Янсонса -- трактовки обеих симфоний светились яркой, открытой эмоциональностью, а стремительные темпы отвечали в партитурах за живую жизнь. Чайковский, сыгранный оркестрово безупречно, при этом вышел чуть прямолинейным, восторженным и немного наивным, что ли, автором. Публика бросалась аплодировать после каждой части (с таким несдержанным огнем они звучали), дирижер же не имел, казалось, ничего против, только жестом адресовал аплодисменты музыкантам, виртуозно справляющимся со своей задачей. Лазарев вообще, даже дирижируя, часто бросал взгляд в зал, как бы настойчиво приглашая слушателей к участию в затеянном им споре.

Оркестровое качество плетневцев в Брамсе, придется признать, проиграло «баварскому» -- не в смысле чистоты и стройности, но в том, что касается именно качества самого оркестрового звука. Также прозрачности, прослушанности фактуры и деталей, без которой тонкие брамсовские рисунки стремятся превратиться в кашу, в этом исполнении оказалось меньше. Хотя баварцы в Брамсе (с их навеянным Янсонсом рассудительным, надолго поглощенным каждой фразой, каждым сдвигом формы глубоким спокойствием) многим показались недостаточно эмоциональными, а Лазарев и РНО как раз дышали и играли весьма живо и ярко (симфония вся звучала просто быстрее и даже громче), в «российском» варианте Брамс вышел меньшим перфекционистом, чем мог бы. Если не сказать, что был сыгран едва ли не «по-русски» -- горячечно, воодушевленно, с щедрыми кульминациями и некоторыми потерями в не обязательной для этой музыки строгости и в принципиальной для нее ясности. Замечательный намек на систему координат, в которой Брамс -- представитель центральной линии европейского симфонизма, а Чайковский -- бурный «окраинный европеец», встретился тут с «сопротивлением материала» (или манерой его читать).

Так что фокус сравнения двух симфонических школ, слушательский аттракцион, устроенный дирижером с умом и смелостью, стал загадкой, не подразумевающей однозначных ответов. А с учетом еще и баварской реплики вариантов решений задачи оказалось еще больше.