Очередным, пятым лауреатом национальной премии «Поэт» стала Инна Лиснянская. Пока члены жюри обдумывали выбор и участвовали в многоступенчатом тайном голосовании, Лиснянская претворяла в слова счастливо расслышанные мелодии. В этом году появилось несколько подборок ее новых стихотворений.

Вот из «новомирской» (№1): Цветов и бабочек балет подсвечен солнечной тесьмой,/ И перемешан летний свет с моею бесприютной тьмой,/ С моей душевною зимой. // Откуда тьма? Да от ума. Как на одном брелке ключи,/ Во мне есть воля и тюрьма, добро и зло, -- хоть в крик кричи./ Тут не помогут и врачи. // Да надо ли мне помогать? Как отделить от света тень,/ От дьявольщины -- благодать? Сама я для себя мишень,/ В какую целиться не лень.// Сирень бордовая пляши, психея-бабочка кружись!/ Не надо вам моей души -- так без меня прекрасна жизнь!/ А солнце жжет меня: очнись!

Вот из «знаменской» (№1): Сумрачная осень. Воздуха озноб./ Время эпилога./ Небо бьется оземь, разбивая лоб/ Под рыданье Бога./ Молится за нас или о нас скорбит/ Всеми облаками?/ Молнии из глаз -- белый свет прошит/ Синими стежками,/ Черными громами,/ Горними слезами.

Это напечатано в «Дружбе народов» (№2): Вся жизнь -- свиристелка,/ Губами к ней льну,/ А стих -- лишь подделка/ Под морскую волну -- // Прихлынет, отхлынет,/ Сорвет с якорей/ И голос отымет/ У жизни моей.

Переливчатый, но почему-то распознаваемый голос Лиснянской ускользает от ясных дефиниций. Даже лучшие размышления о ее поэзии перенасыщены цитатами -- ценители-толкователи словно тушуются, полагая, что россыпи стихов все сами скажут читателю, приворожат его трепетными, но гипнотизирующими звуками, затянут в колдовской круг, где обугленная скорбь неотделима от радужно сверкающей благодарной радости, а сопричастность всему мирозданию -- от холодящего одиночества.

Меж тем, знакомясь с поэзией Лиснянской по цитатам (даже когда стихи приводятся целиком, благо поэт редко обращается к большой форме), читатель рискует упустить нечто очень важное. Хотя едва ли не все стихотворения Лиснянской (по крайней мере с конца 70-х) выстроены с филигранным (часто чуть лукавым) мастерством, у нее почти нет знаковых или (приходится использовать сомнительно окрашенное слово, но более точного, увы, не могу подобрать) «хитовых» опусов. Прожив долгие годы с Семеном Липкиным (поэтом большим и властным, у которого как раз ударные, ключевые, центрирующие и размечающие поэтический мир стихотворения куда как наглядны), ощущая себя сотворенной из его ребра и, разумеется, приобщившись к его стихотворческому опыту, Лиснянская вела и ведет свою -- совсем другую -- песню. В ее поэтическому лесу нет иерархии; здесь каждое стихотворение окликает стихи ему соседствующие, вчерашние, написанные десятилетия назад или только еще зреющие, завтрашние. Окликает то ласково, то бранчливо, то тоскующе, то насмешливо, то растерянно, то восторженно -- и рождает ответный звук, который отзывается третьим, пятым, десятым. Мы разом слышим один голос -- и огромный хор, в который то и дело вливаются голоса других поэтов, любовно и ревниво приманиваемые Лиснянской. В этом чудесном шуме значимы не только отдельные пьесы и их дробные переклички, но и то, что, не обретя словесной плоти, проступает сквозь стиховые сгустки и вырастает над кипящим хором, -- судьба поэта.

Помня о хромоте любых сравнений (исключая те, которыми одаривают нас поэты, наделяя новыми смыслами земной язык) и в особенности сравнений историко-литературных, все-таки «ляпну». Если Лиснянская на кого-то «похожа», то не на жизнестроителя Блока, чья судьба запечатлена «лирической трилогией» (которую сам он сблизил с «романом в стихах»). И не на Цветаеву, образ судьбы которой возникает из взаимоналожения мифических, исторических, литературных, житейских сюжетов, где поэт истово вживается в любую роль (всякий раз -- до предела, словно другой никогда не будет). И не на Ахматову, судьба которой встроена в поэтически претворенную, но осязаемо точную -- ставшую единственно реальной -- историю (не одного ХХ века, но и Историю вообще). Если Лиснянская на кого-то «похожа» (конечно, не «приемами», «темами», «философией» или тем паче «обстоятельствами места и времени»), то на Фета. На Фета -- с его лирической дерзостью, широтой дыхания, неуловимостью «я», страстью спорить с собой, способностью одинаково остро и глубоко ощущать испепеляющий трагизм бытия и неудержимо влекущую ввысь красоту дольнего мира. На Фета -- с хаосом его поэтического хозяйства, который не может скрыть мнимый «порядок» хаотической же рубрикации. На Фета -- с его «многописанием», за которым -- и тут близость Лиснянской старшему собрату особенно приметна -- абсолютная обреченность песнопению.

Но пора и честь знать. Сказал я и о «неуловимости» голоса Лиснянской, и о том, что редки у нее «эмблемные» стихи, и о том, что большая форма у нее не в фаворе, и что цитировать Лиснянскую соблазнительно, но опасно. Однако цитирую. Магистрал венка сонетов «В госпитале лицевого ранения». Фрагмент поэмы. Осколок сложно организованного целого. В котором хор сходит в одинокий голос. Кажется, здесь слышна вся судьба Инны Лиснянской.

В свете войны маскировочно-жестком/ Мне и мой нынешний жребий не горек./ Память осталась вечным подростком, -- / Я ли вхожу в олеандровый дворик? // В городе нефти, в тылу приморском,/ В тесной матроске, в туфлях без набоек,/ Девочка пела в консерваторском/ Зале на 118 коек. // Что ни лицо, то закрытая рана./ Что моя жизнь перед этой бедою?/ Только мое здесь лицо открыто, -- // Пуля не ранит, не буду убита!/ Ломко звенит колокольчик сопрано:/ Утро туманное, утро седое...

Что там премия (хоть и хорошая это вещь), когда слышишь поэта!