Это было, и это повториться уже не может. Поэта Алексея Парщикова вынесло на поверхность литературного процесса в последние минуты советской власти. Когда уже можно было выламываться из канона, а все механизмы продвижения поэтов еще продолжали действовать. В одну секунду он стал не просто знаменитым -- общеизвестным. Я очень точно помню этот мгновенный переброс из одного состояния в другое. Был литсотрудник толстого журнала, переводивший молодого лирика Мохаммада Солиха, милого хитрого узбека, который теперь объявлен главным террористом и прячется от Каримова неизвестно где. А стал гражданин мира, всемирный посетитель конференций, цитирующий самого себя.

Метафорические волхования раннего Парщикова, густые до неразличимости смысла, волновали робких филологинь и умственных дяденек, раздражали старичков до слез и заставляли редакторов недоуменно почесывать репу. «Не в благоденствии дело, но чтоб дух прокормить, соберем травы,/ на хуторах плодоносных петляя в окрестностях теплой Полтавы». То ли Кантемир внимательно почитал Вознесенского, то ли Соснора вдруг дошел до Симеона Полоцкого... Было в ранних стихах Алексея Парщикова то радостное смешение эпох и стилей, та опытная неумелость, которая отличает настоящего поэта от игривого постмодерниста. Он и радовался, и огорчался, и привирал, и плел слова всерьез.

Когда какое-то литературное явление мощно заявляет о себе, тут же находятся ловкие теоретики, которые седлают успешных авторов и с гиканьем уводят в свой загон. А другие теоретики, не успевшие взнуздать модных поэтов, начинают ходить вдоль загона и завистливо поддразнивать: да вы никто... самозванцы... враги. Парщикову, Еременко, Жданову тут же объяснили, что они теперь метаметафористы, а точнее, метарелисты; описали правила, по которым они создают свои важные тексты; кажется, они в какой-то момент поверили. Тем более что с их кураторами сцепились другие кураторы, шел звон на весь мир, споры, споры, споры...

А потом споры в одночасье стихли, и оказалось, что метареалисты никому не нужны. Ни власти, ни оппозиции, ни теоретикам, ни практикам, ни издателям, ни большинству своих верных читателей. «Где точка опоры? не по учебнику помню: галактики контур остист,/ где точка опоры? ушедший в воронку, чем кончится гаснущий свист?» Можно было запросто сломаться, обозлиться, обкуриться; некоторые так и поступили. А Парщиков понял, что дело не в том, нужен ли ты кому-то. А только в том, нужны ли тебе стихи. Он стал лихорадочно перемещаться по миру, как бы опасаясь где-то закрепиться навсегда и оторваться от родного мифа -- шахтерского, кацапского, барочного мифа русской Украины; мифа, в который не вернешься, но внутри которого, как в колбочке, живешь. «Жизнь моя на середине, хоть в дату втыкай циркуль./ Водораздел между реками Юга и Севера -- вынутый километр». В конце 80-х он был автором отличных текстов, которые ничуть не устарели и сегодня. А теперь стал поэтом по судьбе. Поэтом, у которого свой путь и который не дает отчета в этом пути. По крайней мере дает не нам.

В первой половине 90-х мы столкнулись на Баррикадной; Парщиков только что вернулся из Америки и собирался в Швейцарию, в руках у него был пятикилограммовый «Макинтош» в футляре, похожем на черный ящик. Сейчас такие «Макинтоши» есть только в музеях, а тогда, до эры массовых лэптопов, это был символ: с полупереносным компьютером ты живешь над поверхностью планеты. Нет границ, нет корней, есть только ты, мерцающий экран и текст. «Ребенки -- зайцеобразны; снизу два зуба, а щеки! Так же и зайцы -- детоподобны./ Злобны зайцы и непредсказуемы, словно осколки серы чиркнувшей спички./ Впереди мотоцикла и сзади -- прыг-скок! -- живые кавычки!»

Но и границы, и корни, и привязанности есть. И жить в мифе, минуя мир, еще никому не удавалось. Поздний Парщиков, обосновавшись в Кельне, писал с привычной густотой, но «тайная струя страданья» все очевиднее согревала его стихи. Впрочем, это было в нем и раньше. Наверное, даже всегда. Только как-то не замечалось. А смерть как самый лучший, самый беспощадный проявитель мгновенно обнаружила новое содержание в его старых стихах. Уж он-то, увлекавшийся фотографией, знал толк в проявителях. «Была за поцелуем простота./ За раздвоеньем -- мельтешенье ножниц./ Дай Бог, чтобы осталась пустота./ Я вижу в том последнюю возможность./ Хоть ты, апостол Петр, отвори/ свою заледенелую калитку./ Куда запропастились звонари?/ Кто даром небо дергает за нитку?»

Прощай, Леша. Прощай и прости.