Умерла Наталья Леонидовна Трауберг. Ей было восемьдесят лет, она долго и тяжело болела, перенесла несколько операций. Ничего неожиданного в ее уходе нет, а одолеть странную растерянность, что словно бы оттесняет на второй план глубокую грусть, не получается. Как же так? Столько лет жила рядом, а теперь...

Так отзывается потеря самых близких, тех, без кого не представляешь собственной жизни. Наталья Леонидовна близкой и была -- любое ее сочинение или выступление по радио казалось обращенным прямо к тебе, любой перевод -- сделанным для тебя. То, что ее читали и слушали (слава богу) многие другие, дела не меняло. То, что какие-то суждения озадачивали, ускользали от понимания, вызывали в первый момент несогласие, которое иногда и сохранялось, -- тем более. Н. Л. разговаривала не с отвлеченным читателем, а именно с тобой, словно бы зная все твои слабости и сложности, но и доверяя тому доброму, что в тебе, наверно, все-таки есть. Лично тебе напоминала о том, что жизнь сколь сложна, столь и проста, лично тебя тактично просила не важничать и не прибедняться, не впадать в уныние и не возгонять самодовольный оптимизм, смотреть по сторонам и помнить о себе. И Честертона, Льюиса, Вудхауза она переводила потому, что ты не удосужился выучить как следует английский, а их романы, рассказы, эссе, трактаты написаны для тебя. На вопрос, были ли расходившиеся в самиздате переводы Честертона «своего рода служением», Наталья Леонидовна ответила, отбросив оговорку: «Да, служением. Я считала необходимым, чтобы люди прочли эти книги». Но в том же интервью, сказав о возможном исчезновении перевода и заодно приободрив лентяев («Большинство людей будут читать в подлиннике; собственно повсюду в мире к этому идет. Это не утопия, выучить язык не так уж трудно»), она заметила: «Я думаю, что в будущем останутся люди, которые, имея другую профессию, прочтут что-то на иностранном языке и скажут: «Я хочу, чтобы эта книга была по-русски, внутри моего языка». Такое вполне возможно, особенно со стихами». И не только со стихами -- Н. Л. очень хотела, чтобы ее любимые сочинения обрели русское звучание. Что и случилось.

Наталью Леонидовну любили очень разные люди. Надо надеяться, что кто-то из них сумеет рассказать о ней так же объемно, ясно и светло, как умела рассказывать она, запечатлевшая «Саму жизнь» -- так называется последняя, вышедшая в прошлом году в Издательстве Ивана Лимбаха, книга Трауберг. Предшествующая ей -- «Невидимая кошка» (М, «Летний сад», 2006) -- открывается одноименным эссе, речь в котором идет как раз о соблазнах и опасностях мемуарного жанра. «Итак, нас попросили написать о временах и о людях. О временах -- ладно; умеешь -- пиши, они не обидятся. О людях -- а как? Льюис говорит, что если в кресле лежит невидимая кошка, оно покажется пустым, но если оно кажется пустым, это не значит, что в нем кошка. Если думаешь, что пишешь все как есть, ты обидишь многих. Но если ты многих обидел, это не значит, что написал «все как есть».