Российский национальный оркестр с Михаилом Плетневым за пультом сыграл одну из самых интересных и выразительных программ за последнее время -- два отделения оркестровых переложений Баха, сделанных в разное время разными авторами и соответственно разнящихся между собой по стилю и идее почти как небо и земля. Часть музыки в авторской версии написана для оркестра, но это вовсе не тот оркестр, какой выступает главным героем на концертных эстрадах уже почти полтора столетия. Другая часть баховских оригиналов, претерпевших за время любви культурного сообщества к великому композитору чудесные изменения, -- сочинения для клавира и органа. Из массы вариантов Плетнев собрал безупречно и тщательно выстроенную программу, по нынешним временам звучащую не только очередным опровержением идеи сухости плетневской исполнительской манеры, но и едва ли не манифестом музыкантского «антиаутентизма». Во времена, когда все просвещенное человечество как будто бы уже договорилось о том, что следование как минимум авторскому духу (еще лучше букве или их сочетанию в разных пропорциях) есть наше исполнительское все (и прочие подходы звучат малоосмысленно или глубоко старомодно), Плетнев словно вознамерился доказать: трепетный струнный лиризм и маестозная убедительность баховской музыки, какой ее знали еще полвека назад, все еще действуют на нас самым проникновенным образом.

Лепя из программы строгую форму, Плетнев с оркестром поставили по краям отделений обработки больших органных сочинений. Начали с элгаровской версии Фантазии и фуги до-минор, сперва усыпив внимание публики строгим звучанием струнных, а после удивив игривым арфовым аккомпанементом и лихими глиссандо духовых, превратившими Баха в переливчатые мозаики эпохи модерна. Затем мы слушали хоральные прелюдии в импозантно сдержанных вариантах Макса Регера и Леопольда Стоковского, а также Маленькую фугу соль-минор для органа (от Стоковского), в которых призраки романтической риторики теснились и трогали за душу так же откровенно, как сильно очаровывали авторов удивительные возможности большого симфонического оркестра.

Финалом первого отделения стал, может быть, главный номер -- оркестровая обработка знаменитой органной токкаты и фуги ре-минор пера самого Плетнева: изящный по замыслу и воплощению, величественный кунштюк, в котором оркестр с великолепной точностью транскрибирует звучание органа, так что от вещи ни на секунду невозможно оторваться.

Второе отделение открыли Шенбергом -- мудрой и тонкой версией органной прелюдии и фуги ми-бемоль-мажор, где вся извилистая прозрачность оркестровки и виртуозно сложно переложенная фуга были переданы оркестром тщательно и с большим успехом. Потом опять словно бы отдыхали со Стоковским (и в том числе сыграли его обработку хитовой арии из ре-мажорной Сюиты №3, причем так, что запетая музыка чуть ли не новой строгостью и красотой вызывала слезы) и завершили программу абсолютным апофеозом -- органной пассакалией и фугой до-минор в обработке фонтанно-пышного Респиги.

Равно безупречный в демократизме Стоковского, изощренности Шенберга и симфоническом изобилии Респиги оркестр звучал блестяще, Бах -- тоже. Плетнев, чья лаконичная, скупая дирижерская пластика способна обмануть лишь постороннего прохожего, был с оркестром и музыкой страстен, поэтичен, восторжен и возвышен. И они легко отвечали ему взаимностью, а заодно рассказывали нам о нашей любви к нашему Баху, которую новый опыт и новые тренды, безусловно, обогащают, но из которой не изымешь ни единой пролитой за все века слезинки, как из фундамента не вытащишь ни одного кирпичика.