Профессор Бременского университета Вольфганг АЙХВЕДЕ для российских музейщиков -- фигура легендарная. Благодаря его кропотливой и в высшей степени профессиональной деятельности многие российские региональные музеи вновь обрели, казалось бы, бесследно исчезнувшие во время войны экспонаты и, что не менее важно, надежду на честный поиск. На симпозиуме г-н Айхведе выступил с докладом «О несостоятельности политики перед лицом истории».

-- Господин Айхведе, вы первым из западногерманских историков занялись проблемой перемещенного искусства времен второй мировой войны. Какая проблема оказалась для вас и ваших коллег-исследователей главной?

-- Практически сразу после объединения Германии, 17 лет назад, я создал в Бременском университете рабочую группу, исследовавшую восточноевропейские, в том числе советские, культурные потери. До того на протяжении продолжительного времени у нас существовала концепция, философия, я бы даже сказал, что этим заниматься не стоит: немецкая сторона-де должна только требовать возвращения своих утрат. Я же всегда считал, что мы должны в первую очередь искать то, что фашистские войска украли из вашей страны. За восемь лет мы создали несколько исследовательских групп, работавших довольно эффективно. Теперь на этот проект кончились деньги, но, по-моему, мы должны продолжать и действовать обязательно в контакте с российскими коллегами. У нас есть приблизительное представление о том, сколько предметов искусства, культурных ценностей немецкая сторона украла из Советского Союза. Но даже после наших исследований мы не можем сказать, где они сегодня находятся. Конечно, американцы передали СССР то, что обнаружили на территории, входившей в их зону оккупации. По всей вероятности, немало нашла на территории советской зоны и ваша сторона, ее трофейные бригады и т.д. Но это лишь то, что фашисты вывозили в рейх, так сказать, официально, в рамках своей «восточно-европейской политики». А сколько немецкие солдаты взяли с собой как «сувениры»?! Даже если каждый третий солдат унес с собой хотя бы один предмет, то это уже три миллиона. Разумеется, это далеко не всегда самые ценные вещи, но среди них попадаются и уникальные. Достаточно вспомнить флорентийскую мозаику «Осязание и обоняние» из Янтарной комнаты Царского Села, пролежавшую полвека в доме бывшего немецкого солдата, псковские иконы, только недавно вернувшиеся домой. Сколько еще находится в немецких домах? Но дело не только в кражах: фашисты не уважали русскую культуру, они не только грабили, но и уничтожали, разрушали. Это ведь тоже не сбросить со счетов.

-- Практика показывает, что политика бессильна что-либо решить в сфере перемещенного искусства: официальному Берлину не нравится наш закон о перемещенных ценностях, официальная Москва раздраженно реагирует на настойчивые попытки немецкой стороны возбудить эту тему.

-- Есть немецкий подход и русский подход. Немецкий -- руководствоваться нормами международного права, дающими ФРГ право требовать. У меня есть сомнения относительно того, насколько однозначно правильна эта позиция, существует ведь историческая ответственность. Дипломатам, политикам до сих пор не удалось совместить эти два аспекта. Я убежден, что в начале 90-х годов немецкая сторона сделала большие ошибки -- только требовала, апеллируя к праву. И в определенном смысле, как ни парадоксально это прозвучит, мы спровоцировали российскую сторону принять тот закон о перемещенных ценностях, который теперь многим и у вас, и у нас представляется, мягко говоря, несовершенным.

-- Я читала в одной из ваших статей, что инициатива историков и искусствоведов вашей рабочей группы о создании масштабной программы поисков перемещенных в Германию во время войны ценностей не нашла поддержки во властных структурах вашей страны.

-- У меня создается впечатление, что немецкая политика постепенно приходит к осознанию необходимости этого. Например, в начале этого десятилетия, когда Россия была готова передать Германии сто один рисунок из Бременской галереи (эта попавшая в нашу страну после войны часть бременской коллекции уже находится в ФРГ. -- Ю.К.), мы форсировали процедуру передачи мозаики из Царского Села. Разумеется, она и так бы вернулась к вам, но на бюрократическое оформление ушло бы много времени. А так этого удалось избежать.

В каких-то случаях, думаю, немецкая сторона должна платить за возвращение своих вещей. Это вопрос, я бы сказал, морально-исторический. И от него тоже никуда не деться -- никто в сегодняшней Германии не оспаривает ее ответственность за войну. Но наши политики это констатируют, и в разговоре о перемещенном искусстве тут же начинают требовать. То есть наша вина -- как бы абстрактная. Немецкая политика 90-х годов в отношении перемещенного искусства не была способна учитывать символическое и историческое значение этого вопроса между нашими странами -- теперь это нужно менять. Мы должны отказаться от требовательного тона, мы можем только просить.

-- Есть ли кооперация между регионами объединенной Германии в отношении перемещенного искусства?

-- Да, и это нормально после объединения Германии. Она есть и между российскими и немецкими музеями. Несколько директоров немецких музеев создали русско-немецкий музейный диалог, который ведут профессионалы-энтузиасты с обеих сторон. Но нам нужно идти дальше вместе, искать вместе -- создать конструкцию для взаимодействия. И у нас получалось, например, когда мы работали с директором Эрмитажа Михаилом Пиотровским. Это вовсе не значит, что у нас были одинаковые точки зрения, но он был настроен на деполитизированный диалог. Так было, в частности, в отношении «Балдинской» коллекции. («Балдинская» коллекция -- 362 рисунка и две картины из Бременской художественной галереи, в мае 1945 года найденные и вывезенные в Москву капитаном Виктором Балдиным, тем самым спасшим их от уничтожения: солдаты использовали бумагу на папиросы, а местные жители растаскивали рисунки для украшения домов иди для обмена на продукты. Среди рисунков работы Тициана, Рембрандта, Коро и Дамье, Дюрера. В 2003 году российско-германская комиссия приняла решение: 19 рисунков и одна картина должны были остаться в России -- как «вознаграждение». Однако вследствие серии в большей степени политических, нежели правовых, «столкновений» Госдумы, Минкульта и Генпрокуратуры в 2007 году Россия заморозила процесс. -- Ю.К.). Я знаю, немецкая общественность предпочитает сотрудничество конфронтации. Надо создать положительные примеры. В вашей стране есть специалисты, которые понимают, какие-то вывезенные немецкие вещи нужно вернуть, хотя нередко слышу в России, что никогда ничего отдано не будет... Для музейщика или архивиста нежелание отдавать то, что уже находится в фондах, логично, такую позицию можно понять. Но если, допустим, древние немецкие книги лежат десятилетиями, даже не описанные, не доступные исследователям, на их реставрацию в России нет средств, то не лучше ли их отдать в Германию, где они являются частью национальной истории? Или если есть, скажем, коллекция, часть которой может остаться у вас, но часть должна вернуться домой, почему это не обсудить? Еще «рецепт»: какой-либо предмет, очень важный для воссоединения какой-то немецкой коллекции, разрозненной после войны, остается в России, скажем, еще десять лет, потом возвращается в Германию, а вместо него Россия получает эквивалентный экземпляр. Мы можем и должны обсуждать такие вещи.

-- Когда вы заинтересовались темой перемещенного во время войны искусства?

-- Еще будучи школьником, я узнал, что СССР передал значительное количество вывезенных после войны предметов искусства обратно в Берлин и Дрезден. Увидел возвращенные сокровища и был поражен. Для меня это было событие, но, как вы понимаете, серьезно я не задумывался. Я долго вообще ничего не знал об этой теме, впервые столкнувшись с ней уже в студенческие годы.

Я учился в университете в Тюбингене, и в доме, где я жил, появилась новая соседка -- студентка, тоже снимавшая маленькую квартиру. Ее фамилия была Капезиус. Я долго не мог вспомнить, почему эта фамилия показалась мне очень знакомой. И все-таки вспомнил: некий Капезиус заведовал аптекой в Освенциме. Это, как выяснилось, был ее отец. Я как-то сразу напрягся, когда узнал это, но подумал -- дочка ни в чем не виновата. И вот она пригласила меня и еще нескольких студентов к себе на новоселье. Я увидел великолепную старинную мебель, удивительные ковры. Спросил: «Откуда?» Она спокойно ответила: «От отца, он достал это во время войны». И я сразу ушел. Может быть, то был первый толчок, из-за которого я стал заниматься темой перемещенного искусства.