В ноябре 1997 года журнал «Знамя» опубликовал странное сочинение никому тогда не известного Александра Морозова «Чужие письма». Странности начинались с подзаголовка -- «этопея», продолжались в болезненно напряженном тексте, имитирующем эпистолярий «бедных людей» середины ХХ века («Чужие письма» ждали издателя тридцать лет), и достигли апогея в последующей судьбе морозовского труда: в 1998 году «Чужие письма» удостоились Букеровской премии. (Возглавлял тогдашнее жюри один из главных законодателей интеллектуальных мод Андрей Зорин, в число судей входил и другой арбитр умственной элегантности -- Борис Дубин. Кроме прочего на решении сказалась привычная неприязнь культурного сообщества 90-х к современной словесности.) Триумф, настигший «потаенного» автора через три десятилетия после завершения его первой (и, кажется, лучшей) работы, побудил Морозова открыть ящики письменного стола. Поддерживая своего автора-лауреата, «Знамя» в мае 1999 года напечатало следующий морозовский опус -- «Общая тетрадь. Солилоквиум». При этом автор сообщил, что «Чужие письма» и «Общая тетрадь» суть первая и вторая части тетралогии «Прежние слова». Ныне все в том же «Знамени» (№4) напечатана третья часть, соименная тетралогии в целом и снабженная более понятным, чем предшествующие, подзаголовком -- «элегия». Кажется, Сумароков определил сей жанр лучше всех -- «песнь грустного содержания». Морозов жанру соответствует, хотя, как следует из авторского примечания, примеривался и к другим вариантам -- «ламентации, тристии, иеремиады». Вновь «чужие письма» (датируются 1909--1914 годами), вновь «бедные люди», вновь «прежние слова». Все очень культурно и «с чувством». Без неожиданностей. Если есть у Морозова верные читатели, то им понравится.

Другая стилизация, видимо, должна почитаться открытием. Двадцатичетырехлетний лауреат конкурса «Дебют» по номинации «короткая проза» Денис Осокин публикует цикл миниатюр под названием «Ангелы и революция. Вятка. 1923». Открывается цикл «Парой слов от Господа Бога»: На момент издания книги автору текстов исполнилось 22 года. Он считает себя неплохим писателем-примитивистом и в настоящее время работает в Вятской ЧК. Ох, прежние это слова, как есть прежние. Хотя реальный автор и работает «в Центре русского фольклора при управлении культуры города Казани в должности художественного руководителя». Милая Валери, забудем все и поедем в Вологду. В Вологде -- русская зима и моя любовь к Вам, забытая в номерах Дьяконова. Рассказец (приведен полностью) называется «Письмо». Вестимо, «чужое». Вот еще на пробу «Сестра»: Ночные лягушки, пересекавшие мне дорогу, -- маленькие колдуньи. Так я загадывал и говорил об этом с сестрой. Особенно в мае -- сильный ветер по ночам, быстрые шаги, темный комок наперерез. Я таскал их домой в подарок сестре, а если она спала -- выходил на двор, сидел на скамейке и глядел на лягушку, ветер гулял, земля пахла, сна все не было. Лирика, понимашь! И чекисты любить умеют... Временами потягивает Добычиным. Но его лучше читать в оригинале.

И опять (восьмая уже подача) «Рабочие тетради» Александра Твардовского. Пятьдесят (!) страниц. Да, Твардовский был большим поэтом и великим редактором, да, временами интересно, но все-таки не может ежемесячный журнал выполнять функции «Литературного наследства».

Лучшее в номере -- подборка стихов Инны Лиснянской «Старое зеркало». Зеркало у поэта не одно, и все -- волшебные. Вот что увидела Лиснянская «В проточном зеркале»: Слетают с лип в речной рукав/ Отжившие сердечки./ А нет ли приворотных трав/ За пазухой у речки? // Пускай меня приворожит/ И даст мне хвост русалки,/ Пусть в горле песня задрожит/ По щучьей по шпаргалке // О том, что мир меня забыл,/ Как забываем прочно/ Сердечек краткосрочный пыл/ На зеркале проточном. // А зеркало, как по руке,/ Гадает, упреждая,/ Ты опоздала жить в реке, -- / Не дева молодая! // И что тебе в речной петле?/ Тебя не сила воли/ Удерживает на земле,/ А сила боли.

В «Новом мире» (№5) томительно ровный и «культурный» прозаический пейзаж оживляет окончание «Диверсанта» Анатолия Азольского. Как обычно у позднего Азольского, сюжет дает умопомрачительно лихие вензеля, озверелый мир играет с крепчающим на глазах супергероем в зловещие кошки-мышки, детали пригнаны одна к одной так, что комар носа не подточит, а слог сверкает то изысканной цитатной иронией, то заскорузлой солдатской грубостью, то выверенной сентиментальностью. Разумеется, победительный диверсант-колобок и от дедушки ушел, и от бабушки ушел, но не дождаться тому, кто слишком много знает, покоя и добропорядочной семейной жизни. Отыскал диверсанта старый знакомец и сказал почти человеческим голосом: -- Веришь не веришь, а я рад встрече. Буду краток: через сорок минут... нет, сорок пять я позвоню в КГБ. У тебя есть время... А другой знакомец выдал сходную информацию жене диверсанта. Я ушел, и во мне начинала разыгрываться «манана». По пологой спирали скатывался я в зеленую долину, и горы постепенно наращивали высоту своих заснеженных вершин, их голубизна подкрашивалась голубоватым свечением неба, вдруг начавшего сжиматься, стекаться к центру, превращаясь в хрустальный ручеек мелодии, проводившей меня до поезда, и тот понесся в новую даль. И сколько еще можно так бегать? Я не о диверсанте -- о писателе, четко и грамотно раз за разом отрабатывающем один и тот же набор «аттракционов». Да, саспенс. Да, драйв. Да, «сделано» и «читается». Но уже не так, как «Клетка». Прежние слова, славные, но прежние.

А еще в «НМ» обсуждают «реформу» образования. Сперва Валерий Сендеров обоснованно спрашивает «Просуществует ли российское образование до 2004 года?», а потом Максим Кронгауз соловьем заливается на тему «А был ли кризис?». С одной стороны, конкретные и убедительные примеры того, как вытаптывается культура, с другой -- самоупоенная мудрость «современного человека», свято уверовавшего в спасительное «все сложнее». «Проблема номер один в том, что кризис образования не в плохих учителях, и не в плохих учениках, и даже не в его (кого? кризиса? -- А.Н.) неудовлетворительном содержании. Более того, он вообще не в образовании. Он в нашей (чьей? неизбывна страсть говорить «за всю Одессу». -- А.Н.) растерянности перед стремительно меняющейся жизнью, в которой дети ориентируются лучше родителей, а ученики -- лучше учителей. Что мы им такого хотим и можем передать (не квартиру, автомобиль или счет в банке), что они еще согласятся у нас взять? И пока мы этого не поймем, будет кризис». А также статьи, авторы которых не знают, что хотят сказать. И журналы, в охотку печатающие вечно прежние слова.

С «прежними словами» лучше иметь дело в специальных изданиях. Например, в «Новом литературном обозрении», №53 которого весьма «питателен». Особенно удался блок «Переполох в академии: история и социология академических элит», выросший вокруг публикации фрагментов интересной (в свою пору -- скандальной) книги Фритца Рингера «Закат немецких мандаринов. Немецкое академическое сообщество, 1890--1933» (1969). Феномен, тщательно описанный Рингером, вводится в мировой (и российский) контекст статьей Д.А. Александрова «Фритц Рингер, немецкие мандарины и отечественные ученые». Российский извод проблемы отражен в работах Михаила Робинсона («Русская академическая элита: советский опыт») и В.М. Алпатова («Филологи и революции»). «Смысловой» итог сюжета пытаются обрести в диалоге Александр Дмитриев и Денис Устинов («Академизм» как проблема отечественного литературоведения ХХ века»). Здесь, конечно, хватает «спорностей», но в целом дело сделано.

Хорош и блок «Русская мысль и западный контекст», украшенный публикацией статьи Густава Шпета «Источники диссертации Чернышевского». Рубрика In memoriam посвящена памяти Миры Иосифовны Перпер (1918--2001), текстолога, переводчика, источниковеда, незаметного подвижника, какими и держится наука. И культура, не сводимая к прежним словам. Даже если выдаются они (как это происходит в статье трогательного Ильи Кукулина о поэзии 90-х) за новейшие.