Новый том Полного собрания сочинений и писем Жуковского (М., «Языки славянских культур») составили стихотворные повести и сказки. По нумерации это том четвертый (логично следующий за двумя «лирическими» и «балладным»), по счету вышедших -- шестой (ценнейшие, впервые полностью расшифрованные и детально прокомментированные дневники поэта -- тома XIV--XV -- были изданы раньше хорошо знакомых баллад). Выходить Собрание начало в 1999 году -- через несколько месяцев можно будет отпраздновать первый юбилей. Есть основания надеяться (стучу по деревяшке, плюю через левое плечо), что к этой круглой дате явью станет том пятый (эпос -- отрывки из «Илиады» и «Энеиды», «Наль и Дамаянти», «Рустем и Зораб» и проч.), а то и шестой («Одиссея») с седьмым («Орлеанская дева», «Камоэнс» и другие драматургические опыты). Тогда просвещенная общественность получит право благодушно констатировать: вся стихотворная (при любых оговорках -- важнейшая) часть наследия Жуковского наконец-то представлена потенциальной читательской аудитории.

Право-то просвещенная наша общественность обретет, но как им воспользуется -- большой вопрос. Допускаю, что никак. Ибо напряженный и вдохновенный многолетний труд историков литературы из Томского университета (главный редактор Собрания и редактор новоизданного тома -- Александр Янушкевич) до сих пор если и вызывал публичные одобрительные отзывы, то немногих «узких специалистов» (и те особо не усердствовали). В таком контексте с особым чувством читаешь слова благодарности, обращенные редакцией к губернатору Томской области В.М. Крессу, ректору ТГУ профессору Г.В. Майеру и другим представителям областной и университетской администрации, что материально поддержали издание. В землю поклониться хочется этим людям, умеющим ценить своих земляков, понимающим, что те заняты делом общенационального масштаба.

Стыдно и смешно изрекать трюизмы, но такая на дворе погода, что без них не обойтись. Так вот: Жуковский не «томская достопримечательность», не любопытный фигурант литературного процесса (как многочисленные версификаторы серебряного века, издаваемые ныне в равной мере агрессивно и безвкусно), не «многоуважаемый шкаф», по нужде экспонируемый в дуболомных (и/или сусальных) пушкинских биографиях, а великий и все еще непрочитанный поэт.

На мой взгляд, том сказок и повестей едва ли не самое важное тому подтверждение. Я вовсе не хочу сказать, что эпос Жуковского выше его лирики (хотя проходные, иногда холодные, иногда небрежные стихотворения писать Жуковскому случалось) или баллад (здесь сбоев почти нет). Просто мир всякого истинного поэта -- как бы он ни эволюционировал -- целостен, а потому лирические и балладные шедевры Жуковского читаются при свете его эпоса иначе, чем в его отсутствие. «Хрестоматийная» стратегия подачи текстов вообще, на мой взгляд, корежит всякого большого поэта, но по Жуковскому она ударила особенно болезненно. Взятые изолированно -- а так повелось с гимназических курсов -- знаменующая «народность» «Светлана», несколько душеполезно-патриотических строф «Певца во стане русских воинов» и «переводы», раскассированные по чужеземным авторам «оригиналов», невольно утрачивают свою таинственную многомерность, превращаются в собственные дурные репродукции, подобно великим картинам, помещенным в качестве иллюстраций в учебники истории.

Меж тем эпические стихи Жуковского отсекались от читателя долго и упорно. И в не худших работах о поэте, чуть дело доходило до сказок, сообщалось (хорошо, если с оговорками), что супротив пушкинских «Сказка о царе Берендее...» и «Спящая царевна» все равно, что Каштанка супротив человека. Ну а про «Кота в сапогах» или «Сказку о Иване-царевиче и Сером Волке» и такого разговору не было -- знамо дело, извинительная слабость старика, едва ли пригодная и для раннего возраста. Может, потому, что сказки эти я прочел семилетним, а потом долго по ним скучал (в нашем богатом на книги, особенно поэтические, доме Жуковского вообще не было, что весьма символично), до сих пор не устаю поражаться их ни с чем не сравнимому обаянию. ...Кот/ Остался при дворе и был в чины/ Произведен, и в бархатных являлся/ В дни табельные сапогах. Он бросил/ Ловить мышей, а если и ловил,/ То это для того, чтобы немного/ Себя развлечь, и сплин, который нажил/ Под старость при дворе, воспоминаньем/ О светлых днях минувшего рассеять. Автобиографического подтекста и мягкой самопародии финала «Кота в сапогах» в детстве распознать, конечно, нельзя, но и чарующую двупланность стихов (улыбка над печалью и печаль от собственной улыбчивости) упустить невозможно. В концовке «Сказки о Иване-царевиче...» былой воспитатель цесаревича (многажды жалованный и награжденный, почти сроднившийся с императорской фамилией, но по отставке все более ощущающий исчерпанность этого утопического сюжета) повторил и усилил опробованный в «Коте...» ход -- нежданно явившийся на свадьбу Ивана-царевича Серый Волк поутру собирается отбыть восвояси, но наследник престола не хочет отпускать своего благодетеля и уверяет, Что всякую получит почесть он,/ Что во дворце дадут ему квартиру,/ Что будет он по чину в первом классе,/ Что разом все получит ордена/ И прочее. (Это «и прочее» особенно трогательно.) Волк -- счастливый двойник Жуковского, уже оставившего педагогическую стезю; ему дано нянчиться с детьми воцарившегося Ивана (того неопытного юнца, которому Серый помощник добыл жену и царство): Меньшим рассказывал нередко сказки,/ А старших выучил читать, писать/ И арифметике, и им давал/ Полезные для сердца наставленья./ Вот напоследок, царствовав премудро,/ И царь Иван Демьянович скончался;/ За ним последовал и Серый Волк/ В могилу. Но в его нашлись бумагах/ Подробные записки обо всем,/ Что на своем веку в лесу и в свете/ Заметил он, и мы из тех записок/ Составили правдивый наш рассказ. Как тут не вспомнить о стремлении Жуковского быть не токмо воспитателем наследника, но и советодателем государя и историком его царствования.

Ладно, сказки хотя бы печатали. Как и «Шильонского узника», и «Суд в подземелье». Как и (редко) иные повести в стихах (И.М. Семенко даже «Странствующего Жида» -- лебединую песню Жуковского удалось на закате советских дней предать тиснению), в том числе «Ундину». Ту «Ундину», что завораживала Языкова, Гоголя, юного Герцена, Достоевского, потом Блока и Цветаеву. Печатали -- и не слишком читали, на что и настраивали тоскливые толкования. Один из лучших ныне здравствующих поэтов (начисто лишенный эпического дыхания, а потому полагающий его устаревшим), подмешав к снисходительности толику вежливой язвительности, меланхолично заметил, что никто теперь «Ундину» «прочесть не в силах до конца». Да вы начните! А если объем пугает (хотя куда спешить-то?), прочтите прежде «Две были и еще одну», где «готические» истории загадочно перетекают в смешную, печальную и мудрую притчу о Каннитферштане, а мерный и прозрачный гекзаметр самим строем своим подскажет, почему Жуковский мог сводить то, что кажется несводимым.

Наконец, но совсем не в последнюю очередь. Впервые после 1917 года напечатаны «Капитан Бопп», «Выбор креста», незавершенная «Повесть об Иосифе Прекрасном», «Египетская тма» (так!), переложения Апокалипсиса... Смелый стиховой рисунок этих поздних свершений Жуковского (особенно в «Капитане Боппе»!) впечатляет не меньше, чем их высокий христианский дух. Из-за которого и увечили наследие Жуковского все годы, когда злобный и пошлый антитеизм был у нас государственной идеологией.

Не говорю уж о чисто филологических радостях -- вариантах, фрагментах незаконченных поэм, набросках, планах невоплотившихся произведений (многие из них были впервые опубликованы в специальных изданиях томскими исследователями). Да и эти раритеты драгоценны не только для специалистов. Вот строки, на которых Жуковский оборвал переложение новеллы Тика «Белокурый Экберт». Вечно светла ты, вечно светла ты, пустыня лесная!/ Душу чарует, душу врачует покой твой глубокий./ Всякое горе, тревогу людскую очистит долина./ Дни здесь приятны, о как ласкает пустыня лесная./ Где ты родная, пустыня лесная? Далёко-далёко!/ Горе в душу вина заронила глубоко-глубоко. Разве не чудо?