На сцене Театра имени Моссовета в рамках гастролей руководимого Робертом Стуруа тбилисского Театра имени Руставели в минувшие четыре дня показывали самое вдохновенное творение грузинского мастера -- «Кавказский меловой круг». Спектаклю 27 лет. Вообще, за последние годы традиция реконструировать, возобновлять, подновлять, привозить в подновленном виде на гастроли или просто отмечать юбилеи спектаклей-легенд стало настоящим поветрием. К тридцатипятилетию Таганки Юрий Любимов восстановил «Доброго человека из Сезуана». Некоторое время назад отпраздновали свое двадцатилетие и пятнадцатилетие спектакли Льва Додина «Дом» и «Братья и сестры». На Олимпиаду в Москву приехал спектакль-долгожитель гениального итальянца Джорджо Стрелера «Арлекин, слуга двух господ», первая редакция которого появилась аж в 1947 году. В Ленкоме в восьмисотый раз сыграли «Юнону и Авось». И все на аншлагах -- с успехом, овациями, слезами и приступами сильнейшей ностальгии. Теперь вот пришла очередь «Кавказского мелового круга».

Объездившую и покорившую полмира постановку пьесы Бертольда Брехта уже вроде бы сняли из репертуара, но возобновили к московским гастролям. Причем с первым составом. Даже Рамаз Чхиквадзе, уже несколько лет по возрасту и болезни не выходивший на сцену, тряхнул стариной и сыграл своего знаменитого Аздака, этого грузинского Фальстафа, доводящего до абсурда законы, глумящегося над общественными устоями и именно таким «амбивалентным» путем добывающего в конце концов истину.

Ну что сказать? Конечно, былой задор ушел. Конечно, нынешнее представление похоже на своего многолетней давности двойника как тусклый дагерротип альпийских вершин на сами вершины. Но каждый, в ком есть живое чувство театра, и по этому «дагерротипу» поймет: то был великий спектакль. В нем на Брехта едва ли не впервые в истории театра взглянули глазами Шекспира (в другой легендарной своей постановке -- «Ричард III» -- Стуруа совершил нечто обратное: взглянул на Шекспира глазами Брехта) и впервые увидели в немецком авторе не политический театр, а традиции площадных подмостков.

Действие пьесы происходит в Грузии, но в спектакле Стуруа это совершенно особая Грузия -- не брехтовская, ибо для Брехта она экзотическое далеко, где за восточным колоритом спрятаны вполне европейские реалии, но и не реальная, ибо узнаваемые бытовые подробности приобрели здесь иногда гипертрофированные, иногда гротескные, а иногда и романтизированные черты. Созданную немецким драматургом абстракцию Стуруа наполнил конкретикой (на сцене помещена карта, на которой Закавказье обведено мелом -- вот он, меловой круг) и затем вновь абстрагировал. Он придумал страну, существующую одновременно в действительности и в восприятии очарованных странников. Создал на сцене балаган с грузинским акцентом. Буффонаду с человеческим лицом. Пьянящий мир социальных перевертышей и социальной же эйфории.

Этот спектакль, застывший между эстрадой и карнавалом, раблезианской радостью жизни и трезвостью немецкого экспрессионизма, вспоминаешь, как давно отшумевший праздник. Зонги, положенные на музыку Гией Канчели, -- как песни своего детства. Поворотный круг с застывшими на нем персонажами-фигурками -- как лучшую на свете карусель. Историю о том, как ребенка из благородной семьи, брошенного родителями, воспитала добрая сердцем крестьянка Груше, и о писаре-пьянчужке Аздаке, в силу обстоятельств облаченном в судейскую мантию и вершащем в финале «соломонов» суд, -- как одну из самых мудрых и горьких сказок на свете.

И вроде бы идеология Брехта мне не близка, пафос пьесы кажется наивным, а трудно не испытать эстетический (а заодно и этический) восторг, когда Аздак-Чхиквадзе возвращает ребенка Груше. В такие минуты начинаешь безоговорочно верить в конечную разумность мира и в то, что торжество справедливости возможно здесь, на земле.

Я смотрю «Кавказский меловой круг» и спрашиваю себя: а какой из сегодняшних спектаклей спустя 15--20 и уж тем более 27 лет будет так же объединять зал и поднимать его в едином порыве? Что так же, как додинские «Братья и сестры», заставит нас всех смеяться и плакать? Подобно «Юноне и Авось» сотрет грань между рафинированным эстетом и простым зрителем? Спрашиваю и понимаю, что ответа нет. Не потому, что талантливые постановщики перевелись. Не перевелись. Иначе, какой смысл был бы заниматься избранной мною профессией? Да и кудесники, создававшие названные выше спектакли-долгожители, до сих пор полны творческих сил. Но изменилось что-то в самом составе театрального искусства. Оно не может больше объединять. Не может позволить себе роскошь быть одновременно талантливым и общедоступным, умным и простым. Время великих режиссеров продолжается, время великих спектаклей ушло. Театр для людей, о котором писал когда-то Джорджо Стрелер, распался на театр для знатоков и театр для широкой публики. И то, что сейчас «забирает» эту самую публику, войдет не в театральные анналы, а скорее в антологию курьезов. То, чему радуются знатоки, вряд ли заставит спустя годы (да, впрочем, и теперь) рыдать огромный зал. А потому, подобно жителям некогда могущественной, а ныне пришедшей в упадок державы, мы с таким томительным наслаждением листаем страницы театрального прошлого, надеясь там обрести утраченное единство и поверить в то, что театр для людей если не жив, то хотя бы возможен.