На сцене Театра Станиславского и Немировича-Данченко в Москве поставлена «Лючия ди Ламмермур» Гаэтано Доницетти -- по общему признанию, одна из главных вершин оперного бельканто, страстно любимая звездными тенорами и примадоннами и при этом имеющая непростую сценическую судьбу. В Москве «Лючия» не ставилась уже едва ли не 100 лет. В Петербурге недавно спектакль поставили под Анну Нетребко, причем сценическое воплощение, судя по отзывам критики, осталось не более чем фоном для примы.

Московский спектакль пытался решить задачу существования на сцене по-настоящему спетых белькантовых партий так, чтобы вокруг еще и разворачивалось артистичное, умное театральное действие. Спектакль ставил дебютирующий в оперном жанре драматический режиссер Адольф Шапиро в тандеме с громко известным оперным сценографом Андрисом Фрейбергсом (из модной и не провинциальной Латвийской национальной оперы) и художницей по костюмам Еленой Степановой. Спектакль, в бэкграунде которого не только драгоценная красота бельканто, но и чудесный Вальтер Скотт, задуман как поэтическая цитата и условно-историческое зрелище в наивном стиле. Таким -- очаровательным, не страшным, поэтичным -- он почти и получился, хотя некоторый перебор наивно-трогательных ракурсов, в которых публике представлен сильно укрупненный романтический сюжет «Ламмермурской невесты», к финалу почти лишил его приятной первоначальной строгости.

Действие разворачивается в огромных белых стенах с почти незаметно встроенными чугунными батареями центрального отопления. Открытый квадратный проем на заднем плане -- окно и рама, в ней красиво сделанная цитатная пейзажная живопись. Туман, луна и темные аллеи. Белокаменную строгость рамы оживляют видеоптицы и видеоморе латвийской художницы Катрины Нейбурги. Сценография элегантна, в меру концептуальна и чуть иронична, и это очень славно оформляет зубодробительную сюжетную кровавость. Живая белая лошадь, осторожно выходящая на сцену вместе с возлюбленным Лючии Эдгардо и гордо встающая на фоне темных живописных туманов (лошадь, к слову, играющая в романе Вальтера Скотта не последнюю роль), выглядит не только по-оперному пышно, но и совершенно очаровательно. Равно как и ее двойник -- железный конь с железным рыцарем, выкатывающийся в сцене появления нелюбимого жениха Артуро. Зрителю словно бы предлагается читать эту музыку, как дети читают Вальтера Скотта, -- с улыбкой, слезами и упоением. Но, повторяя коней, разводя по сцене миманс в пузатых рыцарских доспехах и хор в условных шотландских юбках и не сильно убедительных пиджаках, а в финале устраивая Лючии нечто вроде распятия, режиссер и художники все-таки переигрывают. Мера трогательной иронии, вносящей в партитуру волшебную наивность, не высчитана до конца. Что не отменяет остроумие замысла, но все же превращает игру в игривость.

Без пиджаков и распятия театральная огранка нежного и светлого доницеттиевского бельканто была бы просто ювелирной. Тем более что предмет огранки в данном случае этого заслуживает. В спектакле Театра Станиславского есть главные и жизненно необходимые для постановки «Лючии» элементы -- собственно, две главные партии. В премьерном составе Лючию пела прима театра, одна из лучших московских сопрано и едва ли не единственная певица в Москве, способная справиться с жемчужной ролью, Хибла Герзмава. Пела строго и аккуратно, нежно выпевая сложнейшие колоратуры, почти безукоризненно беря верхние ноты, украшая партию теплой вокальной краской и без надрыва рисуя главный номер программы -- леденящее безумие. Герзмаве не все удавалось совсем блестяще, и поэтической магии в ее Лючии не так много, как в этой роли возможно. Но тем не менее это значительная, состоявшаяся роль.

Заметно меньше аккуратности было в партии Алексея Долгова (Эдгардо), еще очень молодого певца, страшно талантливого, много обещающего и весьма много умеющего, но, кажется, не успевающего придать своим партиям тщательную выделку. В роли Эдгардо, маскируя чуть заметную стертость вообще-то очень красивого и гибкого голоса, Долгов брал сумасшедшей энергией и сумел даже украсть весомую долю успеха у примадонны.

Сложно сказать, насколько убедительным спектакль может быть со вторым составом, но с первым (особенно если прощать театральности ее преувеличенную игривость, а также оркестру под руководством Вольфа Горелика его вообще-то совершенно неуместную прямолинейную квадратность и бравурность, ставшую, пожалуй, главным недостатком спектакля) постановка выглядит отнюдь не посредственно. Что в нашей местности и с этим оперным названием серьезное достижение.