Сегодня исполняется 75 лет со дня смерти поэта Эдуарда Багрицкого. В предисловии к изданию его стихов 2008 года вдруг прочитал, что «Багрицкий воспевал насилие», с цитатой из его стихотворения 1929 года «ТВС». На самом деле процитированные строки -- слова Дзержинского, воображаемый диалог с которым ведет поэт. Невнимательность автора предисловия не дала ему возможности понять позицию поэта, его поступок -- по сути, обвинения в адрес лишь возникавшего, но уже смертельно опасного сталинизма.

«Фламандский» дух и вольнолюбие Эдуарда Багрицкого становятся яснее и понятнее, если вспомнить о Тиле Уленшпигеле, его любимом герое, которому он подражал еще в юности. Багрицкий, умерший в 38 лет (1934 год) и не доживший несколько лет до того, чтобы разделить судьбу своей жены, отправленной в лагеря, не только написал в 1929 году, но и опубликовал стихи о складывающемся карательно-репрессивном сталинском режиме.

Словно в стиле Уленшпигеля, завуалированно, но в то же время принародно на площади дерзившего в лицо испанскому королю, поэт говорит власти в лицо такое, что мало кто осмеливался говорить. Багрицкий пишет, как перед ним появился образ покойного Феликса Дзержинского, в уста которого поэт вкладывает страшную правду о большевизме того времени:

«Оглянешься -- а вокруг враги; Руки протянешь -- и нет друзей; Но если он скажет: «Солги», -- солги. Но если он скажет: «Убей», -- убей... Все друга и недруга стерегло... Над ними захлопывались рвы. И подпись на приговоре вилась Струей из простреленной головы».

Убить за правду, высшую большевистскую правду, -- нормальный подход для того времени. Но лгать? То есть правда ненастоящая и убивать нужно ради лжи? Страна, в которой все стерегут друг друга? И все -- друзья и недруги -- ложатся в могилы? Пусть этого своевременно не почувствовала советская цензура, но разве можно сегодня не понять, не почувствовать этот горчайший сарказм. Разве можно спутать это облеченное в поэтическую форму чувство ужаса от надвигающегося кошмара, в котором гибнут и правые, и виноватые, а правда неотличима от лжи, с «воспеванием насилия». Да, открыто говорить о сталинском режиме было тогда уже невозможно. Но поэт Михаил Кузмин наверняка понимал подтекст Багрицкого, когда в 1933 году писал именно о «ТВС» как о чем-то «смутном и подспудном».

Друг «российского Уленшпигеля» писатель Исаак Бабель, погибший в сталинских лагерях, писал о нем как о «фламандце», да еще «плотояднейшем из фламандцев», а также о том, что в светлом будущем все будут «состоять из одесситов, умных, верных и веселых, похожих на Багрицкого».

В молодости птицелов (по примеру Тиля) Багрицкий чувствовал, как быстро свобода обращается в несвободу, как неволя может поработить волю, о чем и поведал соловью, купленному им на птичьем рынке:«Куда нам пойти? Наша доля горька! Где ты запоешь? Где я рифмой раскинусь? Наш рокот, наш посвист распродан с лотка... Как хочешь -- Распивочно или на вынос... Мы пойманы оба! Мы оба в сетях!..»