«Ради Бога, облегчи меня: вот уже второй день что меня пучит и пучит стих: Быть может, некогда восплачешь обо мне, который ты же мне и натвердил. Откуда он? чей он? Перерыл я всего Батюшкова, Озерова, тебя и нигде не нахожу, а тут есть что-то озеровское, батюшковское. Помнится мне, что это перевод стиха французского...» -- так взывал к Пушкину Вяземский 26 июля 1828 года. Не скоро ходили письма из Пензы в Петербург, только 1 сентября Пушкин ответил: «Быть может, некогда восплачет обо мне стих Гнедича <...> в переводе Вольтерова «Танкреда».

Далеко не самую громкую трагедию Вольтера Гнедич перевел, когда Пушкин был еще мальчишкой, в 1809 году. О ту пору на французском театре в Петербурге Аменаиду (главная женская роль в «Танкреде») играла славная госпожа Жорж. 25-летний Николай Гнедич, уже опытный переводчик (двумя годами раньше он выдал «Леара» -- переложил с французского «Короля Лира»), истовый театрал, заботливый пестун уже входящей в силу царственной Екатерины Семеновой, решил, что она, его неизбывная любовь и высокая надежда, будет лучшей Аменаидой, чем кружащая публике голову француженка. (Героиня «рыцарской» трагедии Вольтера была не самой удачной ролью Жорж.) Все сбылось. Семенова превзошла соперницу, вполне явив «томное, нежное, горестное выражение чувств», которым держится вся трагедия. И тот стих, что «натвердил» Вяземскому Пушкин. Вернее, его «прообраз»: Пушкин невольно изменил строку Гнедича, а Вяземский запомнил ее в той «редакции», которую явно не раз слышал из уст друга. У Гнедича Танкред, поверивший в падение возлюбленной и потому алчущий гибели, горестно восклицает: Я должен был спасти, измены ж не прощаю./ Пускай живет она, и пусть я погибаю./ Но некогда о мне восплачет и она,/ О друге, коего навеки лишена. Конечно, пушкинская версия изысканнее (дактилическая цезура предает строке рыдающую прерывистость), но создан стих Гнедичем. Это он расслышал опорный «слезный» архаичный глагол, волной вздымающийся над общей «ноющей» (аллитерации на «н» -- «Некогда», «обо мНе», «оНа») мелодией. Такое дается только истинному поэту.

...Да будет песнь его то сладостно журчащий/ Ток тихий при лучах серебряной луны;/ То бурный водопад, с нагорной вышины/ Волнами шумными далеко вкруг гремящий./ Но колыбель и гроб Ахиллова певца/ Есть тайна для земли: неведомо рожденный,/ И неразгаданный, под именем слепца/ Пройдет он по земле; таков закон священный/ Судьбы; таинственный, как солнце он возник,/ Как солнце он умрет в лучах бессмертной славы. Так, указывая на загадочного чудесного младенца, тучегонитель Зевс умеряет скорбь Фетиды, веками печалящейся о своем в юности погибшем и скоро забытом миром сыне, великом Ахилле. Некогда «молниеносный отец» обещал ей: Героям смерти нет, нет подвигам забвенья:/ Из вековых гробов певцы их воскресят -- теперь предреченное становится явью. И опустилася грядущего завеса./ И Зевс уже отец на светлых облаках,/ Горевших пурпуром при западных лучах,/ Парил над темною дубравой откровений./ «Фетида, -- он вещал, -- довольно ль убеждений,/ Что сына Кронова невозвратим обет?/ Он совершается; и будет полон свет/ Гомера песнями и славою Ахилла». Это «Рождение Гомера» (1816).

Вот солнце зашло, загорелся безоблачный запад;/ С пылающим небом, слиясь, загорелося море,/ И пурпур и золото залили рощи и домы./ Шпиц тверди Петровой, возвышенный вспыхнул над градом,/ Как огненный столп на лазури небесной играя./ Угас он; но пурпур на западном небе не гаснет;/ Вот вечер, но сумрак за ним не слетает на землю;/ Вот ночь, а светла синевою одетая дальность:/ Без звезд и без месяца небо ночное сияет,/ И пурпур заката сливается с златом востока;/ Как будто денница за вечером следом выводит/ Румяное утро... Это «Рыбаки» (1821); те, кто читал «Евгения Онегина», внимательно должны опознать картину летней петербургской ночи -- 26 строк идиллии Гнедича (в ранней редакции) Пушкин поместил в примечание к первой главе романа в стихах.

Бросайся, пускайся, на берег противный плыви,/ Могучие руки раскинь ты на волны, как весла,/ Грудь сделай кормилом, а гибкое тело челном./ И если дарует Господь и Пречистая Дева/ И выплыть и видеть и стан наш и сборное место,/ Где, помнишь, недавно тембрийскую козу пекли;/ И если товарищи спросят тебя про меня,/ Не сказывай, друг, что погиб я, что умер я, бедный!/ Одно им скажи, что женился я в грустной чужбине;/ Что стала несчастному черна земля мне женой/ И тещею камень, а братьями -- острые кремни. Это «Последнее прощание клефта» -- одна из «Простонародных песен нынешних греков» (1824).

Душе моей грустно! Спой песню, певец!/ Любезен глас арфы душе и унылой./ Мой слух очаруй ты волшебством сердец,/ Гармонии сладкой всемощною силой <...> Довольно страдал я, довольно терпел;/ Устал я! -- Пусть сердце или сокрушится/ И кончит земной мой несносный удел,/ Иль с жизнию арфой златой примирится. «Мелодию» Байрона (памятную всем по лермонтовскому переложению) Гнедич заставил рыдать по-русски в 1824 году.

Друг, до свидания! Скоро и я наслажусь моей частью:/ Жил я, чтобы умереть; скоро умру, чтобы жить! Этот дистих сложен в 1831-м, при погребении другого поэта -- рано и неожиданно скончавшегося Дельвига. Тоже, если по совести, напрочь неблагодарно забытого, давно числящегося исключительно по разряду «пушкинское окружение».

Дельвиг был ближайшим другом Пушкина, Гнедич -- старшим приятелем, пытавшимся поперву выступать в роли умудренного наставника. (Гнедич упоенно играл эту торжественную роль, а младшие собратья ему охотно подыгрывали -- почтительные послания высокому служителю муз адресовали и Пушкин, и Баратынский, и Рылеев, и Плетнев.) Но, как и Дельвиг, Гнедич был в первую очередь поэтом, а уже во вторую -- второстепенным персонажем пушкинского мифа. Потому принужденно (куда денешься) привожу бог весть сколько раз повторенные строки: «О ты, который воскресил/ Ахилла призрак величавый...», «Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи...», «С Гомером долго ты беседовал один...». Хотя все это сущая правда -- и призраки воскресил, и звуки...

Только не было бы у нас 24 песен единственной русской «Илиады» (от Гнев, богиня, воспой Ахиллеса Пелеева сына/ Грозный, который ахеянам тысячу бедствий соделал... до Так хоронили они конеборного Гектора тело) без веры Гнедича в божественную суть поэзии и собственное высокое предназначение. Без любви к русскому языку и стиху. Без предощущения бессмертия. Потому Пушкин, в разные годы по-разному отзывавшийся о Гнедиче, сказал о нем совершенно всерьез и предельно точно: Таков прямой поэт.