Оркестр «Западно-восточный диван» Даниэля Баренбойма, давший концерт в Большом зале Консерватории при огромном стечении публики (светской, профессиональной и любительской), -- это не только музыкальный коллектив, но и гуманитарный проект. Оркестр создан по национально-паспортному принципу, в нем играют молодые музыканты из Израиля и арабских стран (есть в нем и люди из стран Европы, но и они не нарушают заявленного национального подхода). Оркестр, название которого взято у поэтической книги Гете (почти в старости открывшего для себя Коран и восточную поэзию), начинал свою жизнь в исторически сложно нагруженном Веймаре с собеседований и семинаров, во время которых Баренбойм вместе с палестинским литератором Эдвардом Саидом учили молодых ребят «сидеть и играть вместе». И существует уже почти десять лет в качестве доказательства непреодолимой силы искусства, способной превозмочь даже войну, хотя проблемы, регулярно возникающие у оркестра, не только творческого характера. Паспортно-визовые сложности арабов и израильтян решаются с помощью ежегодных временных испанских документов, а концерты, призванные быть вопреки всему на свете, иногда и вопреки всем гуманитарным идеям, отменяются совершенно по политическим и сопутствующим им причинам, но не художественным или финансовым резонам (как недавний концерт в Катаре).

Такой проект можно было бы заранее счесть чисто политическим, но, учитывая репутацию дирижера, одного из самых неординарных, творчески смелых и убедительных музыкантов мировой сцены, выступления оркестра видятся смесью политики, миссионерства, идеологии и музыки в пропорции, которую и хотелось бы хоть как-то определить. Словом, заходя в зал, ждешь все-таки музыки. И когда она начинает звучать, сначала разочаровываешься. Первым появляется Моцарт (Концерт для трех фортепиано в исполнении многонационального не только оркестра, но и набора солистов-пианистов: Даниэль Баренбойм и юные Яэль Карет и Карим Саид), однако этот идейно конструктивный Моцарт оркестрово столь приблизителен, что вспоминаешь о молодежном (участникам оркестра -- от 13 до 26) и «фестивальном» принципах работы коллектива (они не трудятся вместе круглый год, но собираются летом, репетируют и после выступают). Потом к своему стыду начинаешь пытаться представить себе, что сейчас думают израильтяне и арабы, сидящие на соседних стульях, и гонишь от себя эти мысли, потому что глупо и неприлично. Но музыка не клеится. После первого отделения люди уходили, советуя тем, кто еще пытался в антракте проникнуть в зал, тоже отправиться домой.

Вторым отделением были Шенберг (Вариации для оркестра) и Четвертая симфония Брамса. И здесь пропорции изменились. Фантастическая дирижерская работа Баренбойма за пультом заставила оркестр звучать, а выражения лиц музыкантов обрели осмысленность и сосредоточенность. После Шенберга Баренбойм вполне заслуженно поднимал музыкантов по отдельности -- все делали свою музыкантскую работу на сто процентов, и хотя в этом Шенберге было чуть меньше свободы, чем могло бы быть, не всякий полностью профессиональный оркестр обнаружит и такую ее степень.

Брамс со сдержанно танцующим за пультом Баренбоймом был по-своему замечательным. Дирижер и оркестр создавали его прямо на сцене (ювелирная отделка, стопроцентная выучка и декоративная функция дирижера -- вообще не этот случай): Баренбойм рисовал в воздухе фразу, оркестр ловил ее, и Брамс начинал петь, грохотать, сверкать и таиться, вытесняя со сцены и грубовато прямолинейную политическую подоплеку, и благородно утонченные философско-идеологические основания. Оркестр играл, как ему полагается, ведь это один из лучших молодежных оркестров в мире. Но еще удивительнее, чем даже доказанная способность музыкантов играть живо и согласно, невзирая на лица, оказывалось понимание того, как много может один человек, а именно Даниэль Баренбойм с его интенсивностью мысли и сугубой музыкальностью всякого, причем не только дирижерского, жеста.