Во вторник в Москве был показан последний из трех балетных спектаклей, претендующих на «Золотую маску». «Коппелия», поставленная Мариусом Петипа в Мариинке в 1894 году и в прошлом сезоне реконструированная Сергеем Вихаревым в Новосибирске, выдвинута на премию в двух номинациях -- «Лучший спектакль» и «Лучшая работа балетмейстера/постановщика». Хотелось бы верить, что хотя бы одну из «Масок» спектакль получит.

Неизвестно только, какую номинацию предпочесть. Лучшая работа постановщика? Но через черточку упомянут балетмейстер, и недовольных будет тьма: как же так, Вихарев вроде бы ничего сам не сочинял? Он снова, как три года назад в Мариинке («Спящая красавица»), воспроизвел старинный спектакль. Куда ему равняться с живым классиком Джоном Ноймайером (Мариинка), решительным авангардистом Полом Нортоном (балет «Москва») или с лично мариновавшей «Селедок» Татьяной Багановой («Провинциальные танцы»)? Правда, черточка -- косая, обозначающая «или», так что сто пудов вложенной работы, мозгов и любви жюри все же имеет право заметить. В номинации «Лучший спектакль» попросторней: кроме дикого «Щелкунчика», там только ноймайеровские балеты. Видимо, соревноваться «Коппелии» придется именно с ними.

Хотя это совсем не соревновательный балет. Ни по сюжету -- комедии невыгодно сражаться с экзистенциальной драмой. Что такое история о размолвке и счастливом воссоединении влюбленных рядом с безднами личных ноймайеровских кошмаров? Гофманская интонация в балете, апеллирующем к гофманскому «Песочному человеку», отсутствует напрочь: да, влюбился вроде бы парень в куклу. Так его девушка быстро и безболезненно ему объяснила, что он не прав. Ни по исполнению -- даже лучшая из провинциальных трупп просто по выучке сравниться с Мариинкой не может (а со дня премьеры руки новосибирских артистов стали меньше «петь» и более аффектированно «восклицать», хотя в целом спектакль сохранился в приличном состоянии). Так что единственная надежда -- на моральную усталость членов жюри.

Неделю до «Коппелии» они смотрели и слушали, как про нравственные и физические страдания им пели и танцевали. Выжимали слезы, раскрывали черные зонты. А тут пришли -- благодать. Дивная галицийская декорация. Скрупулезно выписанные домики и интерьеры. (Вячеслав Окунев воспроизвел работы академистов XIX века, оформлявших тогда спектакль, -- Ивана Андреева, Генриха Левота и Петра Ламбина.) Но главное -- общее весеннее ощущение разлитого в воздухе лукавства и умиротворения одновременно.

Лукавство старого балета и личная вихаревская лукавая дипломатия соединились нераздражающим образом. Все «игрушки» старого балета, все детальки, любовно перебираемые в воспоминаниях балетоманами, надежно связывающие «Коппелию» с легендарными временами, -- все на месте. Бабочка, которую ловит героиня, крепится проволокой к руке артистки. Подробно «прописана» пантомима. (Коппелиус выходит из дома и объясняет публике, что отправляется слегка выпить.) Выносится на шестах растяжка «Праздникъ колокола». Но главное -- танцы, по всей видимости, достаточно близко приведенные к оригиналу.

Ну да, конечно, во время финального адажио Владимир Григорьев однажды поднимает Анну Жарову вверх ногами -- чего не могло случиться в чинном императорском балете. (И здесь уже вихаревская дипломатия -- главный балетмейстер должен, стремясь воспроизвести старинный стиль, все же не распугать из театра солистов, желающих показать в танцах все, на что они способны.) Но в целом в спектакле удивительным образом отсутствует тот спортивно-рекордистский задор, что определил в танцах век двадцатый, и, наоборот, присутствует старинное ощущение танца как волшебства. Посмотрим, захочет ли жюри сделать чудо.