Время новостей
     N°227, 08 декабря 2008 Время новостей ИД "Время"   
Время новостей
  //  08.12.2008
Три сестры на желтой подлодке
Фестиваль NET закрылся мюнхенским спектаклем по Чехову
Фестиваль NET завершился спектаклем «Три сестры» сорокапятилетнего Андреаса Кригенбурга, которого называют одним из самых известных режиссеров Германии. Рассказывали, что после премьеры в мюнхенском «Каммершпиле» публика разделилась на вопящих от восторга и вопящих от негодования. Тем не менее, а может, и благодаря этому кригенбурговские «Три сестры» сразу встали в ряд самых значительных современных постановок чеховской пьесы. Публика NET более стыдлива и менее любопытна, чем немецкая, тут вопящих от возмущения не бывает, а те, кому не нравится спектакль, просто уходят, не досмотрев до конца. У нас на спорных постановках к финалу зал остается полупустым, зато, безусловно, восторженным. Так было и теперь.

Предрекая такую реакцию, Кригенбург сочинил насмешливый пролог: перед железным занавесом, под титром «Цюрих», встречаются два немолодых актера, одному из которых предстоит играть Чебутыкина, второму -- Ферапонта. И тот, что будет Ферапонтом, одетый почему-то в балетную пачку с пышными юбками, в разрезе которой видны трусы, все спрашивает у второго: «А что ты репетируешь? -- Чехова? -- Отлично! -- Роль Чебутыкина? -- Превосходно! -- В Мюнхене? -- Потрясающе! -- А у какого режиссера?» И получив ответ, что у Кригенбурга, кривится и со словами «Я видел у него полчаса какого-то спектакля...» убегает, возмущенно тряся идиотскими юбками.

Все справедливо. Кригенбург поставил спектакль, раздражающий и мучительный, как зубная боль, спектакль, в сущности, совершенно экспрессионистский, спектакль -- крик, монотонный и невыносимый. Но забыть его нельзя. Кригенбург не только режиссер, но и сценограф, и это понятно сразу. «Три сестры» впечатываются в память именно как картинка: огромное пустое желтоватое пространство, похожее на залитую светом картонную коробку, такой же «картонный» гигантский светильник-цветок с многочисленными лампочками под потолком и гротескные черно-белые фигуры с большущими кукольными головами, будто кривые бумажные фигурки, вырезанные детской рукой. Но это уже будет потом.

В первой сцене, на именинах Ирины, кукол еще нет, но действие начинается с высокой, почти истерической ноты. На сцене три сестры, три черноволосые молодые женщины в белых платьях и черных ботинках. Старшая -- пышнотелая Ольга -- беспрестанно щелкает орехи, разбрасывает скорлупу и говорит, говорит, говорит. Она взвинчена до предела, она беспрестанно и необъяснимо хохочет, даже вспоминая о смерти отца. Она бегает и с визгом задирает сестрам юбки, она встречает гостей и домочадцев, тоже одетых в белое, и говорит за всех, превращая всю сцену в безумный монолог истерички. Она рассказывает за Ирину ее сны, а за Тузенбаха -- о Вершинине, сопровождая все это «авторскими» комментариями. «А Соленому между тем пришла в голову удивительная мысль: «Одной рукой я поднимаю только полтора пуда...», «И Тузенбах с остекленевшим взглядом: «Тоска по труде!..» -- Это его конек, сейчас он задаст жару»; «А наш вечно обиженный Соленый возражает ему: «Через двадцать пять лет вас уже не будет на свете...». Ольга делает из этого театр, берет маленького молчаливого от смущения Соленого под локоток и ведет его, громко продолжая: «А Соленый порылся в своей волшебной шкатулке и говорит: «Если философствует мужчина...», а потом отбегает к Маше и продолжает за нее. Потом, наконец, измученная, она падает, рыдая, и тогда сестры со словами «Не реви», уходят вместе с гостями, оставляя Ольгу одну. Вот тут она вытащит сундук, достанет из него большую белую куклу с черными веревочными волосами, а потом отвинченную у куклы голову нахлобучит на себя. Так и появится первое из скорбных готических существ с бледными мятыми лицами и огромными черными глазами, как будто приготовленных для колдовских ритуалов. Куклам спектакль будет безжалостно втыкать иголки в те места, что болят у живых.

К тексту «Трех сестер» много досочинено, знаменитые чеховские паузы и недоговоренности заполнены словами -- резкими, чрезмерными, отчаянными, как если бы актеры вслух произносили внутренние монологи. Федотик, попросив всех замереть перед фотоаппаратом, ходит меж остановившихся фигур и бормочет: «Во всех есть что-то ничтожное, что-то убогое, эмоционально ущербное...». Раздутый, как шар, Андрей, мечтая о Москве, кричит: «Я толстый, жирный мужчина, который одиноко сидит в ресторане и ест, и ест...», а измученная работой Ирина: «И как я не убила себя до сих пор, я не понимаю!»

Все то, что в прежние времена мог придумать о героях режиссер и рассказать актерам как намек, как факт неизвестной зрителю внутренней жизни персонажей, дающей лишь отсвет на действие, в спектакле Кригенбурга превращается в события. В начале Ирина прилепляет к стене листок, поясняя: «Я решила записывать свои желания и вешать на стену. И снимать, когда они исполнятся». К середине действия стены комнаты сверху донизу залеплены рядами бумажек, все эти «неисполненные желания» трепещут и шуршат от ветра, но читает их только Ферапонт, забираясь на деревянную стремянку, как в большой библиотеке. А во втором действии, во время сцены пожара, он вдруг срывает один из листков и сует Ирине: «Читайте!», она медленно произносит: «Я желаю, чтобы огонь уничтожил этот город и все его ужасные улицы». «Нельзя иметь такие желания!» -- кричит Ферапонт. Немало режиссеров за последние сто лет, я думаю, объясняли актерам, что сестры Прозоровы желали своему городу провалиться в тартарары, лишь бы оказаться в Москве.

Во втором действии, начинающемся с пожара, полсцены завалено бельем: в белье зарываются, там спят и прячутся, и Наташа в поисках Бобика тоже приходит раскапывать гору тряпья. Андрей говорит ей: «Бобик не в белье, он в саду под грушей». И мрачно добавляет, как убийца, закопавший ребенка: «Возьми лопатку». Вздрогнув, Ферапонт откидывает одеяльце и в коляске с Софочкой: «Здесь ничего нет». «Это Ничто и есть Софочка», -- отвечает Андрей. «А Бобик?» - «А Бобик -- брат этого Ничто». Так в этом спектакле, полном духов, появляются призраки не то не существовавших, не то убитых детей. «Я любил ее, а она хотела детей, -- продолжает Андрей, -- и появилось первое Ничто. Первое Ничто от меня, второе от Протопопова».

Люди-куклы с гротескной пластикой, покачивая огромными головами болванчиков на тщедушных телах, смешиваются с обычными людьми. Те и другие ведут себя как дети в комнате с игрушками: поднимают с пола и грызут орехи, таскают друг друга за ноги, обнимают, а потом, отвлекшись, швыряют на пол, без стеснения раздеваются и одеваются. Их жизнь то течет расцентрованно и хаотично под расстроенный, будто из шарманки, вальсок. А то вдруг все хватают музыкальные инструменты -- гармошки, дудки, барабанчик -- и начинают скакать, распевая хором Yellow submarine. И понятно, что как бы ни мечталось о желтой подводной лодке, где будешь счастливо жить с друзьями, или о Москве с трактиром у Тестова, о синем небе, зеленом море или Старой Басманной, судьба героев -- остаться в полной несбывшихся желаний картонной коробке с окном на улицу. Среди несчастных, крикливых, плачущих, злых и совершенно беспомощных кукол и детей.

Дина ГОДЕР
//  читайте тему  //  Театр