Про то, что феномен «документального театра» существует, что он год от года набирает силу во всем мире и даже становится моден, мы уже знаем: в Москве несколько лет работает Театр.doc, и сделанных на документальном материале постановок о бомжах, менеджерах, гостарбайтерах и имиджмейкерах мы уже повидали немало. В некоторой степени Театр.doc занимался расширением нашего опыта: зрители чаще всего узнавали что-то новое о людях, с которыми у них не было шансов поговорить вне сцены. И оказывалось, что такой реальности, препарированной и обобщенной театром, мы верим больше, чем тем же бомжам и имиджмейкерам, глядящим на нас с экранов телевизоров.

Иностранный документальный театр к нам пока почти не приезжал, разве что Алвис Херманис весной привозил из Риги свои «Латышские истории» -- серию бескомпромиссно строгих актерских монологов, транслирующих через себя жизнь современников: пенсионера, солдата, водителя. Впрочем, там никакого значения профессия персонажа не имела, мы видели просто людей -- одиноких, не очень счастливых, но надеющихся на лучшее, винящих в своих бедах других и берущих ответственность на себя -- в общем, обыкновенных и разных.

А этой осенью московские фестивали вдруг повезли нам «документалистов» одного за другим, и мы обнаружили, что театр этого типа удивительно разнообразен. Сначала на фестиваль «Сезон Станиславского» к нам приехал театр из Ирана. Амир Реза Кухестани поставил пьесу «Квартет: путешествие на север», основываясь на материалах о преступлениях, собранных документалисткой Махин Садри (она же выходит в спектакле как одна из актрис -- частая история для документального театра). Этот спектакль -- четыре монолога, соединенных в пары. Один сюжет касается немолодого мужчины, необъяснимо убившего трех членов своей семьи. Говорят попеременно он и его брат, случайно выживший после удара ножом, но не держащий зла на старшего брата, и эти два монолога -- буквальная запись интервью с преступником и жертвой. Зрительный зал квадратом располагается вокруг сцены, и артисты сидят за столами перед четырьмя секторами публики. А над головой у каждого экран, на котором мы видим по очереди крупные планы других актеров. Никто не вскакивает, не жестикулирует, это похоже на допрос. Вторая история уже собирательная -- о девушке, почти случайно убившей любовника, и ее речь перемежается рассказами ее бывшей подруги, сестры убитого парня.

Прием трансляции через актера реальной жизни, находящейся на некоем экзистенциальном пороге, весьма близок к тому, что использует у нас Театр.doc, хотя, конечно, строже и «богаче» того, что можно увидеть в подвале на Пушкинской. Неудивительно: иранский спектакль сделан в копродукции с несколькими крупнейшими европейскими фестивалями, захотевшими показать зрителям закрытую жизнь другого общества. И для нас тоже в иранском «Квартете» главным оказывается не столько драматизм человеческих судеб, сколько знакомство через них с неведомой прежде цивилизацией, которая не так далека от нашей, как мы думали. Девушки, замотанные в традиционные платки, так же как и наши, носят джинсы, украдкой курят на работе, ездят на рок-концерты и пытаются вытащить своих парней из наркоманской зависимости.

После «Сезона Станиславского» еще два документальных спектакля привез в Москву фестиваль NET, и они оказались совсем далеки от нашего зрительского опыта. Первый из них -- Call Cutta in a box -- принадлежит знаменитому немецко-швейцарскому театру "Римини Протоколл" с коллективной режиссурой Штефана Кэги, Даниэля Ветцеля и Хельгард Хауг. Как-то на NET Кэги уже приезжал и рассказывал о подобном международном телефонном проекте, суть которого была в том, что сотрудник калькуттского call-центра по телефону чудесным образом «вел» зрителя по его собственному городу, рассказывая о мельчайших деталях, которые тот встречал на пути. Из-за этого мир начинал казаться очень маленьким, а связи между людьми -- куда более короткими, чем прежде. В московском проекте одиночного зрителя вводили в номер гостиницы «Ирбис» на далекой станции метро «Владыкино» и оставляли наедине с телефоном. Вот тут его и настигал звонок из Калькутты, и начиналось забавное сорокаминутное общение -- сначала только по телефону, а потом и глаза в глаза с компьютерной видеотрансляцией по скайпу («спектакль» этот, понятное дело, был рассчитан только на говорящих по-английски).

Это был уже другой тип театра -- «театр как личное приключение», далекое как от традиционной сцены, так и от того, что называют хеппенингом. Было здесь, конечно, немало заботливо придуманных режиссерами фокусов: калькуттская собеседница хлопотала о моем удобстве -- предлагала сесть в кресло, спрашивала, хочу ли я чаю (и электрочайник на столике тут же сам собой включался), уверяла, что темновато (и немедленно зажигалась настольная лампа у компьютера и включался кондиционер), а потом рассказывала, что работает вон на том верхнем этаже в офисе, фотография которого висит у меня над зеркалом. Девушка была совсем молоденькой, болтала о том, что любит кино, пела мне песенку на бенгальском, хвастала, что умеет говорить «добрый день», «как дела» и «до свидания», и уверяла, что какая-то индийская знаменитость ужасно похожа на Путина. Потом мы с ней рисовали друг друга по воображению, и совсем мило все стало, когда, появившись на экране, она оказалась кругленькой хохотушкой в очках, которая стала «водить» меня по своему офису, знакомить с друзьями (они махали руками и показывали язык), горделиво демонстрировать приколотый к сари цветок в полосках русского флага и предлагать немедленно начать переписываться. Во всем этом, разумеется, для опытного интернет-пользователя не было ничего невероятного, но невозможно было не откликнуться на спонтанное доброжелательное любопытство и веселый интерес к совершенно чужому человеку, находящемуся к тому же так далеко.

Другой спектакль оказался для зрителей опытом куда более существенным. Приехавший из Франции режиссер Дидье Руис показал в Москве представление «Я думаю о вас. Эпизод 20-й» с подзаголовком «Документальный опыт воспоминания». Вот уже десять лет Руис ездит по Франции и в разных городах встречается с 70--80-летними стариками, слушает их воспоминания, а потом несколько раз выводит их самих на сцену, где они рассказывают публике о себе. Двадцатый и, возможно, последний такой спектакль Руис сделал с москвичами, и истории их жизней, соединившись вместе, стали пронзительной частной историей страны, полной трагизма и почему-то надежды.

Десять немолодых женщин и два мужчины выходят на сцену и садятся рядком на стулья. Каждый из них говорит, как его зовут, а потом один вдруг начинает напевать «баю-баюшки-баю», другая «спи, дитя мое, усни». И почему-то становится ясно, что это те песни, которые им пела в детстве мама. Они по очереди вспоминают что-то о запахах, которые врезались в память в детстве и могут вдруг нахлынуть сейчас: листья смородины на даче после второго класса, мамин пузырек «Красной Москвы» на белой атласной подушечке, запах старой папиной машины на стройке в Средней Азии, дух свекольной ботвы, которую убирали на Дальнем Востоке пленные японцы. По всем прошелся 37-й год: «Отец просидел недолго, а вернулся стариком, еле волочащим ноги», «отца расстреляли в пять минут, но мы узнали об этом не скоро, хотя мама говорила, что она почувствовала, когда это случилось», «мама зашла со мной в двери детского дома и оставила, больше я ее не видела». У них, родившихся в 20--30-х, идет как рефрен: больше я его не видела. «Папа-врач ушел на фронт в первые дни войны, хотя был на восемь лет старше призывного возраста, и больше я его не видела». К этому вспоминается ужас, когда сын-военный сказал, что подал рапорт на перевод в Афганистан, и годы тайной дрожи, а потом бесконечные слезы, когда объявили о выводе войск.

Одни из них говорят легко и живо, другие -- смущенно и скованно. Рассказывают о детских страхах: о банде «Черная кошка», о мышах, об ужасе, что повторится война, слухах о еврейских погромах в начале 50-х и об отравленной воде. Потом о первой любви: мальчике, ради которого порвала новое платьице в детском саду, о золотоволосой попутчице, которую ребенком встретил в поезде, о пареньке на танцах, учившемся в летной школе, из-за которого поступила в авиационный институт, а после первого курса ушла на фронт. О старшекурснике, протянувшем в библиотеке записку с объяснением в любви, будто список книг, которые нужно подобрать: «И вот теперь мы с ним готовимся к золотой свадьбе».

Каждый из них называет полные имена своих родителей. Каждый протягивает нам маленький предмет как символ памяти: духи мамы, папину записную книжку, лорнет деда, тетрадку маминых стихов. И в этот момент 12 человек перед нами не бабушки-дедушки, а дети, остро ощущающие любовь к своим родителям и связь с ними. А мы, глядя на этих стариков, вспоминаем своих пожилых родителей, их собственные рассказы о детстве и юности в то же страшное время, где были те же потери, любовь, война. За это воспоминание и новое узнавание своих родных -- спасибо. Услышать эту частную историю так полно, в таком многоголосом и одновременно стройном оркестровом звучании мы, конечно, не смогли бы без театра Дидье Руиса -- человека, который умеет слушать, понимать чужую жизнь и восхищаться ею.