Финал «Сезона Станиславского», за исключением грандиозного по размаху някрошюсовского «Макбета», составили камерные региональные спектакли -- самарские «Palimpseston, или Одно вращение спектакля вокруг своей оси» и «Таланты и поклонники». Но скромное вовсе не выглядело бледным.

Самарскими эти постановки являются по месту прописки, но режиссеры в «Самарте» -- приглашенные, столичные: Palimpseston делал Константин Богомолов, выпускающий на днях «Старшего сына» в Театре-студии п/р Табакова, а «Таланты и поклонники» -- Анатолий Праудин, создатель и художественный руководитель «Экспериментальной сцены» в питерском театре «Балтийский дом». В двух совершенно разных по форме и эстетике спектаклях есть все же общая черта: это то новое русское искусство, которое, не являясь прямым подражанием европейским образцам, внимательно учитывает их опыт. Лаконичность, визуальная изысканность и ироничная игра в ассоциации -- все это любопытно смешивается с отечественным традиционным психологизмом и тщательно пестуемой естественностью на сцене.

Спектакль Богомолова сочинен в фестивальном малозатратном формате. Помимо двух актеров (Ольга Агапова и Алексей Меженный) в программке даже приводится список неодушевленных участников, вроде: «рис -- 1 кг», «нить -- 70 см (толстая, шерстяная)», «3 батона хлеба. Наисвежайшего». За час с небольшим аллегорически и бессловесно разыгрывается история любви, а заодно и история всего мира. На сцене появляется мужчина в черном трико с потертым чемоданчиком в руках и огромным холщовым полотном, на котором все и будет происходить. Он расстилает ткань и укладывается от нечего делать спать. Из-за кулис выходит женщина, обвязанная простыней, с тарелкой варенья, куда она макает палец и кокетливо его облизывает. Заметив и ощупав друг друга, они сначала с удивлением обнаруживают, что они совершенно разные, а потом немедленно влюбляются -- дурачатся, бегают по кругу и занимаются любовью (мужчина посыпает лежащую женщину крошками). Все положенные жизненные этапы -- беременность, дети, смерти, новые рождения -- мелькают в таких же простых сценках, вдохновленных натуральным хозяйством. Ожидая ребенка, например, женщина заворачивает батон в простыню и привязывает ее к животу. А в знак наступления старости сгорбленные и одряхлевшие персонажи посыпают волосы и лицо мукой. Одна из самых запоминающихся сцен -- финальная, в которой пожилая мать, вырастившая, как птица птенчика, сына, собирает его в дорогу -- складывает разбросанные вещи в чемодан, сворачивает полотно и уходит тяжелой и шаркающей походкой, закутавшись в простыню, как в старушечий платок. И через несколько минут она же, но в образе молодой женщины -- в юбке и с вареньем, как в начале, -- появляется перед мужчиной опять, открывая новый, но на самом деле все тот же цикл жизни.

Отсылки к хозяйствованию есть и в спектакле Праудина -- на сцене сидят куры (игрушечные), производящие яйца (настоящие), персонажи полощут и гладят чугунным утюгом белье. Но здесь это имеет совсем другой смысл: не вообще про жизнь человека, как у Богомолова, а конкретно про жизнь актеров, которые до того обжили сцену, что заводят на ней кур и устраивают постирушки. Сценография спектакля, придуманная художником Юрием Хариковым, выглядит волшебно. Зрители сидят на сцене (спектакль шел в РАМТе), а перед ними выстроена модель театра почти в натуральную величину: обитая белым плюшем оркестровая яма с подвижной, иногда отъезжающей вглубь сценой -- фата-морганой. На ней стоит сооружение с портиком и колоннами -- одновременно и театр, и квартира Негиной, и вокзал. Но портик маленький, неуклюжий, колонны разной толщины, на крыше трубы. С одной стороны -- античный театр, с другой -- избушка из русских сказок. Персонажи Островского сохраняют эту хрупкую двойственность: влюбленность в театр (из-за колонн то и дело раздается зычный голос Громилова, цитирующего классические монологи) накладывается на обыденную худо-бедно устроенную жизнь. Хмельной Васька купается в оркестровой яме, студент Петр читает книжки, забравшись на портик, а суетливая Домна Пантелеевна принимает гостей за раскладным столиком, прикрученным прямо к колонне. Одна Негина (Татьяна Михайлова) не очень вписывается в этот налаженный быт, будто пытаясь превратить его в высокое искусство. Она все время держит себя как на настоящей сцене -- поставленная речь, благородная походка, продуманные жесты. И даже когда Негина уезжает, кажется, что отправляется она не на поезд, а в театр, успев уладить все свои личные дела до третьего гудка машиниста.

«Русское бедное» -- так, позаимствовав название у гигантской выставки современного искусства, проходящей в Перми, можно было бы обозначить финальный аккорд «Сезона Станиславского». Это не нищета или принципиальная изолированность от мирового театра, а чуткий ход в ногу со временем. Правда, ход своим путем: «бедное» -- результат не столько концептуальных построений, как в открывавшем фестиваль «Замужестве Марии Браун» Томаса Остермайера, а просто недорогой и удобный материал для работы, как свежий батон или яйцо.