Гоголя часто называют самым загадочным русским писателем, имея в виду как особенности личности и судьбы, так и поэтический строй его сочинений. Тезис эффектный, но сомнительный. Во-первых, сущностно непостижим всякий человек (не только гений), а потому сама идея «первенства в таинственности» чревата этической безвкусицей. Во-вторых же, загадочность (говоря менее патетично -- смысловую глубину) весьма многих художественных миров, привычно почитаемых «простыми» и «ясными», мы близоруко и высокомерно игнорируем, ибо не получаем от их создателей тех намеков на «тайну», на которые так щедр был Гоголь. Вот если поставить вопрос иначе (кто из русских писателей всего более был озабочен своей тайной и ее манифестациями?), то можно будет ответить: Гоголь. Его склонность к бытовым мистификациям (то беззаботно шутливым, то учительно торжественным) точно корреспондирует с издевательскими вибрациями слога, меной масок повествователя (блистательно явленной уже в «Повести о том, как Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем»), сюжетными парадоксами, игрой с обыденными феноменами, вдруг обретающими фантастические черты и столь же стремительно их прячущими. Текст Гоголя требует от читателя сотворчества, результаты которого далеко не всегда соответствуют ожиданиям писателя, стремящегося одновременно быть предельно загадочным и абсолютно понятным. Отсюда гоголевская страсть к автокомментариям, своего рода демистификациям или «разоблачениям» предшествующего магического сеанса, отнюдь не упрощающим, а усложняющим смысловой рисунок текста и -- соответственно -- положение публики. Частью вольно, частью невольно Гоголь провоцирует разбег читательских (критических, исследовательских) интерпретаций. Процесс этот столь мощен, что в наше время «наивно реалистическое» прочтение «Невского проспекта» или «Женитьбы» (не говоря уж о «Ревизоре» и «Мертвых душах») кажется смелостью на грани дикости.

О том, как протекала история взаимоналожения «разгадок», преумножающих «загадочность» Гоголя, можно судить по антологии «Гоголь в русской критике» (М., «Фортуна ЭЛ»), превосходно составленной С.Г. Бочаровым, сосредоточенным и тонким интерпретатором русской классики и (это здесь не менее важно!) исследователем, чутко и заинтересованно относящимся к опыту предшественников и ныне работающих коллег.

Первый раздел антологии отведен прижизненной критике. Не имея возможности представить ее во всей полноте (эта задача для издания совсем иного рода), минуя прямо враждебные Гоголю выступления (вообще-то они, особенно опусы Сенковского, любопытны не только как примеры «глухоты» современников), составитель сосредоточивается на главных пунктах: сильный дебют (пушкинское благословение и восторги Белинского, ставящего Гоголя выше Пушкина); обсуждение поэмы «Мертвые души» (статьи Шевырева и Константина Аксакова; точка зрения радикального оппонента славянофилов Белинского и так хорошо известна); спор о «Выбранных местах...» (Вяземский, Аполлон Григорьев, архимандрит Феодор -- здесь без отчаянного и злосчастного письма Белинского к Гоголю обойтись было нельзя); отклики на кончину писателя (письма С.Т. Аксакова, некрологи Тургенева и Ивана Аксакова).

Во вступительной статье Бочаров замечает: «Вторая половина XIX века удивительно мало сказала о Гоголе нового и интересного». Исключением оказывается лишь Достоевский, чей миф о «демонах» Гоголе и Лермонтове был договорен в начале нового столетия Блоком (и не только им). У этого суждения (и связанного с ним составительского решения) есть большие резоны, но, кажется, тут нужны три оговорки. Во-первых, антитеза «пушкинского» и «гоголевского» направлений хоть и была намечена Белинским, но каноном (принесшим много печали и еще больше недоразумений) стала тщанием Чернышевского. Во-вторых, как раз в ту скучноватую эпоху были заложены основы научного изучения Гоголя, в особенности -- текстологии (Н.С. Тихонравов). В-третьих... «Гоголь -- огромный талант, прекрасное сердце и небольшой, несмелый, робкий ум. <...> Если бы Гоголь, с одной стороны, просто любил писать повести и комедии и занимался этим, не придавая этим занятиям особенного, гегельянского, священнослужительского значения, и, с другой стороны, просто признавал бы церковное учение и государственное устройство, как нечто такое, с чем ему незачем спорить и чего нет основания оправдывать, то он продолжал бы писать и очень хорошие рассказы и комедии и при случае высказывал бы в письмах, а может быть, и в отдельных своих сочинениях, свои часто очень глубокие, из сердца выходящие нравственные религиозные мысли». Статья Льва Толстого «О Гоголе» (1909) выросла из его долгих размышлений (по крайней мере -- с 1880-х годов) и стоит нашего внимания, ибо с удивительной истинно толстовской резкостью противостоит господствующей тенденции к «усложнению» автора «Мертвых душ», нашей общей -- Гоголем заданной -- тяге к гипертрофии тайны.

Тайновидение (в разных огласовках) задавало тон гоголевским штудиям начала ХХ века, когда Гоголь предстал современником своих толкователей, писателей-символистов. Им (Мережковскому, Анненскому, Брюсову, Блоку, Андрею Белому) отведен второй раздел антологии; подробнее же всех дозволено высказаться буквально зацикленному на Гоголе Розанову.

В третьем разделе представлены исследования блистательных историков литературы первой половины ХХ века (Б.М. Эйхенбаум, Л.В. Пумпянский, М.М. Бахтин, о В. Зеньковский), эссеистика ярких художников (Вячеслав Иванов, Ремизов, Набоков; особенно увлекательны записи С.М. Эйзенштейна «Борис Годунов» и «Ревизор»), фрагменты гениально-безумной книги Андрея Белого «Мастерство Гоголя» (1934), наконец, сравнительно недавние работы (Ю.М. Лотман, В.Н. Турбин, Ю.В. Манн, М.Я. Вайскопф, С. А. Гончаров и др.).

Жаль, что за пределами антологии (и так насчитывающей 45 листов -- куда ж больше?) остались созданные в изгнании статьи Д.И. Чижевского («О «Шинели» Гоголя», 1938) и П.М. Бицилли («Проблема человека у Гоголя», 1947--1948), гоголевский раздел «Путей русского богословия» (1937) о. Г. Флоровского. Не удалось втиснуть в книгу фрагменты монографий В.Ф. Переверзева и К.В. Мочульского, но они, как и сюита ранних трудов В.В. Виноградова, упомянуты в предисловии. К сожалению, этого не случилось с работой В.В. Гиппиуса (1924), на мой взгляд, самым цельным и внутренне логичным очерком судьбы и поэзии Гоголя. Впрочем, подобного рода сетования и оговорки совершенно неизбежны, когда речь идет о Гоголе, в смысловой круг которого втянуто такое великое множество несхожих и, к счастью, даровитых читателей-истолкователей.