Когда уходит человек, которого ты знал и любил (неважно, очно или заочно), испытываешь боль, переходящую в страх. Это страх оставленности. Была опора, с которой ты свыкся, -- и вдруг ее не стало. Мир резко меняется, кажется, что уходит из-под ног земля и рушится небо, что теперь ты ни ступить, ни молвить не умеешь. Потом, раньше ли, позже ли, ты приходишь в себя и осознаешь, что опустевший мир существует по прежним -- извечным -- законам, что так или иначе тебе надлежит обретаться в этом пространстве, что жизнь, как и в минувшие дни, требует от тебя решений и поступков. Тогда ты оказываешься на распутье -- открываются три дороги.

Одна -- отчаяние, отрицание предопределенной (но все равно неожиданной) несправедливости, упоение собственной болью и отказ от какой-либо деятельности, как заведомо утратившей смысл. Это чувство владеет воином Агамемнона в стихах Гумилева: «Что я? Обломок старинных обид,/ Дротик, упавший в траву./ Умер водитель народов Атрид,/ Я же, ничтожный, живу. // Манит прозрачность глубоких озер,/ Смотрит с укором заря./ Тягостен, тягостен этот позор -- / Жить, потерявши царя».

Другая -- подчинение заведенному порядку, которое излечило от скорби по скончавшейся возлюбленной молодого «исполненного истинного благородства и достоинств» персонажа «Старосветских помещиков», дважды пытавшегося покончить с собой. «Год после этого я видел его в одном многолюдном зале: он сидел за столом, весело говорил: петит-уверт, закрывши одну карту, и за ним стояла, облокотившись на спинку его стула, молоденькая жена его, перебирая его марки».

Третья -- верность своему чувству, ширящемуся благодаря работе памяти. Ушедший остается неотменимой частью твоей жизни, он продолжает с тобой разговаривать, одаривать новым знанием о мире, о себе да и о тебе самом, помогать в трудные минуты и предостерегать от оплошных шагов. Надежда на встречу в ином мире доступна тому, кто знает, что смертью не все кончается, что уход -- при всей его трагичности -- условен. Наверно, глубже и точнее всех по-русски это выразил Жуковский: «О милых спутниках, которые наш свет/ Своим сопутствием для нас животворили,/ Не говори с тоской: их нет;/ Но с благодарностию: были». Сколько бы раз ни цитировалось «Воспоминание», другие стихи здесь просто невозможны. Если были, то и сейчас есть.

Со дня смерти Юрия Михайловича Лотмана прошло полтора десятилетия, но, дерзну сказать, для очень и очень многих его читателей, учеников, коллег он остается живым. Ободряюще веселым. Иронически снисходительным. Строгим, а то и грозным. И при всей изменчивости этих «настроений» -- ошеломительно щедрым, неожиданным, по-настоящему свободным и не перестающим удивлять. То есть таким, какими он всегда видел (и помогал нам увидеть) своих любимых героев. А любил Лотман не только Радищева, Карамзина, Пушкина, о которых написал очень много, но и создателя «Слова о полку Игореве» и протопопа Аввакума, Ломоносова и Державина, Крылова и Жуковского, Баратынского и Гоголя, Тютчева и Лермонтова, Толстого и Некрасова, Достоевского и Островского, Бунина и Блока, Пастернака и Булгакова, о которых писал меньше количественно (о ком-то -- так и совсем кратко, по ходу дела), но не менее ярко и весомо. Любил он и «малых» писателей, в которых умел видеть то же, что в больших, -- человеческую неповторимость и неисчерпаемость. В свершениях художника, мыслителя, ученого он распознавал высшие проявления того прекрасного (реального, а не иллюзорного) мира, с которого, по слову Блока, стерты «случайные черты» -- злоба, глупость, лицемерие, трусость. Восхищение гением и уверенность в его правоте росли из глубокого уважения к личности как таковой. (Это не значит, что Лотман не знал о существовании мерзавцев -- еще как знал, но не это грустное знание определяло его суждения о роде людском и человеческой истории.) Практически все работы Лотмана (вплоть до самых специальных) полнились огромным человеческим содержанием. Перечитывая биографию Пушкина, комментарий к «Евгению Онегину», «Анализ поэтического текста», «Сотворение Карамзина» или «Культуру и взрыв», невозможно не ощутить, сколь бессмысленно и пошло противопоставление «науки» и мудрости, благородства, высоты духа, внутренней свободы.

Впрочем, Лотман однажды заметил: «Особенность глубоких вещей, в том числе пушкинских текстов, в том, что каждый берет из них столько, сколько может вместить». Это было сказано незадолго до смерти. Примерно в это же время, в тревожном 1992 году, Юрий Михайлович надиктовал текст, в котором приметны черты завещания:

«Сейчас по телевидению, на радио и в газетах господствует то, что я назвал бы сдержанным пессимизмом. Я же хотел бы выразить сдержанный оптимизм. Я полагаю, что, как говорится, «страшен сон, да милостив Бог» и что ожидающие нас трудности, возможно, не так страшны, как нам кажется.

Почему я так думаю? В молодые годы я всю войну был на фронте, я -- артиллерист. И я знаю, что когда находишься в 30 км от передовой, откуда идет сплошной гул, -- то очень страшно. Когда приближаешься на расстояние в 10 или 8 км, то уже не так страшно. Оказывается <...> снаряды падают то там, то здесь, перелетают, недолетают... Главное для того, чтобы избавиться от страху, -- идти ему навстречу. Мы очень часто переживаем страх заранее <...> и падаем духом. Стоит посмотреть страху в лицо, и выяснится, что он не так страшен. Поэтому первое, что я пожелал бы всем, -- БОДРОСТИ». Дальше Юрий Михайлович желает своим читателям консолидации («Спастись в одиночку не удастся никому. Единственный способ спастись -- быть бодрым и помогать ближнему»), мудрости, терпения, счастливой любви («без которой тоже жить нельзя»), наконец, здоровья. И тут возвращается к началу: «Но здоровье тоже зависит от нашей бодрости. Знаете поговорку «на печального и вошь лезет»? Не нужно быть печальными. Господи, ведь сейчас не блокада, не война. Ведь смотря от какого конца вести отсчет. Если считать от идеала, то у нас много чего нет. А если от конца последнего, то у нас много есть чего терять. Дай Бог не потерять, дай Бог сохранить то, что имеем».

Разве не к нам обращена эта добрая и мудрая, веселая и мужественная речь, сквозь которую проступает огромный опыт русского человека ХХ столетия? Разве не этот совет нам сейчас так нужен? И надо ли объяснять, почему Лотман остается нашим собеседником и спутником. Живым.