Принимаю я в прошлом году экзамен по русской литературе второй половины минувшего века. Слушаю симпатичную скромно одетую девушку. Не помню, что досталось ей первым вопросом, но отвечает связно, видно, что читала да, пожалуй, и думала о прочитанном. Естественно, радуюсь (те, кто когда-нибудь что-нибудь преподавал, меня хорошо поймут), благодушно киваю и предлагаю перейти ко второму вопросу. А в нем -- поэма «Москва -- Петушки». Тут и получаю, можно сказать, промеж глаз: «А про эту мерзость я говорить не могу и не буду. Не понимаю, зачем вы вообще ее в список включили да еще на лекции рассказывали! Хотите верьте, хотите нет -- прочитала, хотя было очень противно». Я поверил (и сейчас верю), что студентка моя действительно с текстом ознакомилась, и подумал, что надо бы девушку с миром (хорошей отметкой) отпустить. (В конце концов вкусы у всех разные, даже историк литературы не всегда умеет отрешаться от личных пристрастий, а прочим гуманитариям это еще труднее.) Так я и сделал, но все же полюбопытствовал, откуда такая ярость? Ну, не понравилась книга, бывает -- почему же прямо-таки «мерзость»? «А потому, -- ответила, не сбавляя тона, экзаменуемая, -- что пьянство -- отвратительно. Вы про это ничего не знаете, вы такого никогда не видели, вы не понимаете, как это страшно, какие за этим слезы и ужасы, потому и можете нам эту гадость подсовывать. А я знаю. И никакого искусства здесь не вижу. Одна мерзость».

Нет, девушка не обвиняла Венедикта Ерофеева в клевете на нашу печальную действительность. Она распознавала в тексте то, чем (так или иначе, как именно -- я не посмел спросить) одарила ее недолгая (пока) жизнь. Возмущала ее не «темная фактура» или «грубая речь», а апология «веселья Руси», к которой поэма Ерофеева никак не сводится (что тут спорить!), но из которой столь же бесспорно вырастает.

Что я мог ей ответить? Что не надо читать «художественное произведение» как «сто полезных советов»? Но этот вполне разумный эстетический тезис подрывался всем строем и складом возмутившей студентку поэмы. Теоретически автор, конечно, никогда не равен герою, и совсем не трудно доказать, что Венедикт Владимирович Ерофеев (1938--1991) куда как сильно отличается от совершившего неудачный вояж в райскую обитель и зарезанного в московском подъезде Венички, только едва ли кто-либо из страстных читателей поэмы в эту «правду» исхитрится поверить. Я не знал, что есть на свете такая боль, я скрючился от муки. Густая красная буква «Ю» распласталась у меня в глазах, задрожала, и с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду. Разведи тут «автора» с «героем», кто умный. Или порассуждай на тему «Вот злонравия достойные плоды» -- мол, кабы не пил Веничка без продыху и просуху, непременно бы добрался до обители вечной весны, прильнул бы к возлюбленной и умилился младенцу. И никакие бы карнавальные рожи с пути его не сбили, никакой Сфинкс загадками бы ни умучил, никакие обманные ангелы в соблазн не ввели. Хорошо-то как! Выходит, не зря в пору дозированной гласности изрезанную редакторами версию поэмы печатали в журнале «Трезвость и культура» -- на потребу тогдашней антиалкогольной кампании. Голь, знамо дело, на выдумки хитра, интеллигентная, стремящаяся одолеть цензурные плотины, -- тем паче, но сейчас выставлять Ерофеева борцом за здоровый образ жизни -- это, как сказал бы гоголевский персонаж, того...

Ну, зачем же так грубо, примитивно и однозначно? Можно ведь было объяснить девушке про особую стать одинокого неприкаянного художника, про «тайную свободу», про трагедию, про пленительную языковую вязь, про боль и иронию, про нежность и вечность, про шелест поэтических ассоциаций и шепот скрытых молитв... Много про что можно было ей поведать. Да ведь так оно и было -- лекцию про поэму Ерофеева кто читал? Отнюдь не конь в пальто и не дед Пихто, а тот самый экзаменатор, что в результате услышал близкое к захлебу: «Вы про это ничего не знаете, вы такого никогда не видели...»

Вообще-то, живя в России, совсем не видеть такого мудрено. Кое-что даже и я видел. Но, наверно, не совсем то, что моя искренняя студентка, заметим, честно прочитавшая глубоко неприятный ей текст. И, сдается мне, довольно много в нем понявшая. По крайней мере не меньше тех, кто энергично и упоенно годами творил «ерофеевский» миф, со смаком перебирал «вкусные цитаты», размножал многочисленные (и однообразные) анекдоты «из жизни Венички», спешил опубликовать каждую строчку, то ли записанную Ерофеевым, то ли кажущуюся таковой, устраивал перфомансы, распускал слухи об исчезнувших (готовых вернуться из небытия) шедеврах, громоздил монбланы комментариев и пафосно клеймил конкурентов, которые -- ясна песня -- не способны сказать что-либо внятное о загадочной душе создателя поэмы «Москва -- Петушки» и его великом творении.

Да нет, все правильно. Автор не равен герою (даже «лирическому»), литература -- объективной реальности, данной нам в ощущении, комментарии всегда не бесполезны (а угомона на энтузиастов интертекстуальности нет и не будет), биография художника, как правило, припорошена легендами и сплетнями (тоже ведь источники, хоть и своеобычные), число «единственных друзей» любого поэта всегда стремительно возрастает после его смерти, хотя и уступает числу его «единственно верных» истолкователей, русскую словесность без поэмы «Москва -- Петушки» представить себе невозможно, «миф о Веничке» ни чем не хуже (и не лучше) иных-прочих, да и памятник ему не так уж нелеп и оскорбителен, как может показаться. Все так, но какая же невыносимая тоска подступает к сердцу, когда читаешь столько лет знакомые (и так веселившие тебя когда-то) строки: Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец, насквозь и как попало -- и не разу не видел Кремля. И так далее -- до той самой густой красной буквы «Ю».